5. Тупой дураку не товарищ

 

Посвящается моему другу,

который вскричал "О, крошка!",

открыв кастрюлю

холодного борща

Глава первая

За доблестное враньё

Почему я до сих пор живой? Давно понял, - если живой, значит, это кому-нибудь нужно. С моей любовью к жизни существовать противопоказано. Нужно жить в полную силу - даже прихрамывая и покряхтывая от болей в суставах. Всё проходит, и даже боль, если о ней не думать.

Я люблю жизнь. Я люблю людей, вопреки их нелюбви ко мне, - а, вернее, к моей правде. Тех, кого не удаётся любить, жалею, - вопреки мнению о том, что жалость унижает. Я ведь врач. нельзя быть хорошим врачом, не жалея пациентов. Хотя главный утверждает, что можно. И даже нужно. 

- Боткинс, запомни, всему своё время. Ты сейчас весь такой добряк, потому что перезлился. Выплеснул из себя весь пережитый негатив. Это нормально. И добрым быть тоже нормально. А ещё нормальней быть уверенным в том, что делаешь. Даже если пациенту от этого больно. Ты когда-нибудь удалял гангрену?

- Нет, но слышал, как удаляли.

- Думаю, запомнилось. Обезболивающие не действуют. Понимаешь? А теперь не бери в голову. Иди, у тебя двое старых добрых пациентов. Запасы глубокого сочувствия не растерял?

- Подмерзли, зато хорошо сохранились. Истории болезней можно?

Главный вручает мне две увесистых папки на завязках.

- По сути, ничего необычайного. Почитаешь, разложишь по причинам и последствиям. Ты с пациентами говори побольше. Чувствуют себя совсем покинутыми.

- Никто не берётся лечить? - тут я уж совсем задумываюсь, напрочь. И сердце шумит в ушах.

- Да что там вылечишь... Боткинс, врачи всего мира одинаковы. Всем хочется наград, ученых степеней и прочих регалий за случаи чудесных исцелений. А ведь это труд, Боткинс. Не врачам решать, кто, когда и от чего вылечится.

Показывает пальцем на небо - с таким же видом, с каким я сидел напротив своего декана в Севилье, третий раз пересдавая нейрофизиологию. Вздыхаю, забираю папки, сажусь в ординаторской, наскоро просматривая истории болезней. На первый взгляд, ничего необычного, - упорядочить разрозненные материалы, определиться с поддерживающей терапией. На первый взгляд... .

Потому что с фото на меня умоляюще глядят Дурак и Тупой. Те самые доблестные разливатели самогона у порога моей давней, очень давней знакомой. Иногда я пишу ей смешные записки, чтобы убедить в различиях способов адаптации к нестандартным условиям существования. 

"Кэти, они больше не будут. И меньше - тоже". 

В палате необычайная тишина. Дурак и Тупой лежат на соседних койках, глядя в потолок.

- Что показывают?

Мгновенно принимают позу сидя. Смотрят на меня, как на явление с того света.

- Мы уж думали, ты никогда не придёшь... .

- Вы, главное, не перепутайте. Как меня зовут?

- Бо-бо... Боткинс. Вилл Боткинс, - лепечет Тупой. 

- Гастроэнтеролог со стажем, - добавляет Дурак. - Нам так сказали. А ещё мы читали о вас заметку в хорватской газете. Там было написано: "Студент медицинского университета в Севилье, Вильгельмс Б., попал под машину известной фотомодели Приянки Гуджарати".

- С моим фото? - как ни в чём не бывало, продолжаю листать их истории болезни. 

- Ну ... то есть да, он очень похож на вас, этот Вильгельмс Б. И там было написано "обаятельный латыш".

- Вах. Я хоть уцелел?

Тупой горько вздыхает, разворачивая бутерброд со спаржей и преданно глядя мне в глаза.

- Судя по фотографии, очень даже. Это папарацци, я всё понимаю, доктор. Разве они охотятся за такими, как мы? Им нужен секс-скандал.

- С человеком, попавшим под машину? - протягиваю ему медицинский справочник "Редких болезней половых органов и нейрогуморальной регуляции" Стивенсона. - Я был бы рад поправить финансовое положение испанского студента столь бесчестным образом, если бы был испанским студентом. Хорватия - курорт не для слабонервных, поэтому я предпочитаю Хорватию. 

- А Приянка? - не сдавался Тупой. - Она же дала рекомендации всем нам! Так и сказала: "Его зовут Вильгельмс Боткинс, очень беспечный молодой человек, но замечательный хирург. Запомнили, дорогие мои? Вилл Боткинс! Так его зовут".

- Вау! А вас?

Опускают головы, переглядываются, виновато комкая одеяла в цветочек.

- Ты же читал истории, - вздыхает Тупой и нервно смотрит на Дурака, подёргивая нижней губой. - Какая разница, как нас зовут? Беда в том, Боткинс, что мы всегда приходим. И в этом наша беда... .

- Нас использовали, - вздыхает Дурак и смотрит на Тупого с выражением небывалой власти на веснушчатом лице. - Приянка сказала, что у меня нет совести, ни капли. А я просто подмёл немного песка вокруг её, так сказать, таза. Не люблю, когда таз женщины обсыпан песком, это вводит в заблуждение.

- Да-с, - Тупой поднимает палец к потолку точно так же, как это делает наш главврач, но с куда более профессорским выражением утлой рожи. - Поливать тротуары самогоном запрещено только в Англии, но  об этом нигде не написано. С американскими законами намного проще. Всегда понятно, что в каком штате нельзя и почему. 

- Н-да? - тут уж я начинаю тупеть, едва что-то понимая в убористом почерке истории болезни Кропачёва Андрея Павловича, 48 лет, безработного из Финляндии. - Американские клининговые фирмы обладают инструкциями, которые не способен расшифровать даже секретный клон Рихарда Зорге. Кстати, вы их не потеряли?

- Смеёшься, что ли? - Дурак надувает губы, аж щитовидка выступает, как вторая борода. - Мы их спалили, на всякий случай. За это нас и уволили, в вашей старой, так сказать, доброй Англии. А жидкость токсичного воздействия... 

Он щёлкает себе по скуле. Тупой падает замертво. Дурак подозрительно косится на него.

- Слабак... . Боткинс, может, ты и прав. А может, лев, или как там у вас, в Риге, толкуют? Мы не знаем, зачем налили на асфальт самогон. Не знаем, и всё. А теперь у нас болит печень, и, знаешь ли, твоя задача знать, что нам с этим делать. У нас просроченные визы в Китай, и сделать что-то хорошее для нас - крайне безумная штука. Нас использовали, Боткинс. Мы больше не хотим работать дураками. В инструкции было чётко написано... .

- Было бы странно, если б нечётко, - усмехаюсь, заполняя дежурный формуляр. - Давно пора понять, что все используют всех. Одних используют, другие пользу приносят. Кто-то, вроде меня, пытается иметь собственное мнение - да хоть о том, что делали мы с Приянкой под машиной. Хотите знать правду? У меня есть своя правда, сэр, всего один доллар, сэр! 

Вероятно, я настолько беспечен, что они даже не вынимают по злосчастному баксу из халатных карманов. Тупой рисует женскую фигуру ладонями в воздухе. Кажется, она вот-вот запоёт голосом Митхуна Чакраборти.

- Ты её облапал, - гласом плотоядного крокодила изрекает Дурак. - Если бы я умирал, я бы так и сделал. Тупой дурак, он бы вытащил у неё из джинсов смартфон, а потом требовал бы фото в Инстаграме. Вместо законного права получить двадцать пять процентов от клада. 

- ... которое, в итоге, оказывается своей правдой, - нахожу ещё свободное место в истории болезни Самчуровича Виктора Геннадьевича, 56 лет, автослесаря из Гродно. - А вы рисковые ребята, правда. Я б ни за что не решился вот так взять и трудоустроиться в Англии без рекомендации премьер-министра. И самогон - вот так вот взять и варить самогон? Свекла, сахар... немного хрену, лимончик. Вам велели вылить, так?

- Не надо так резко разговаривать, мы боимся, - Тупой ёжится, Дурак уныло кивает. 

- Да ладно вам. Не боялись же выполнять идиотские распоряжения.... 

- И ничего не идиотские, - хмурится Тупой, наматывая угол наволочки на палец. - Констебль велел, мы сделали. Асфальту что? Чище будет, что. И тварь никакая вокруг дома крутиться не стала бы. Вонь от бурячихи знатная, ух... . Наш сосед - рыбачок в Темзе, не знаю, что он там вылавливает, кроме старых калош, но уха всегда на столе... так вот, он говорит: "Ребята, это лучшее, что я пробовал в жизни. Теперь я разговариваю с рыбами!" А позавчера ещё не мог понять, что такое "по щучьему велению". Тоже мне потомки Кэрролла. 

- Он страшно боится, что щуки будут им повелевать, вот почему, - Дурак сворачивает трубочкой рекламу препаратов без рецепта и громко дует. - Говорят, если выловить форель под Таунтоном и сказать ей в полночь: "Рыба, рыба, спи", она хрен уснёт. Дай спирту.

- Думаете, это поможет избежать ответственности? - улыбаюсь так счастливо, что хочется спалить их обе истории тут же, на балконе под шашлычок, которого нет. - Я с удовольствием, но учтите, Приянка - это лучшее, что может со мной случиться на выезде из Италии. А у меня жена, между прочим.

- Полька, мы знаем, - кивает Тупой. - Польки очень ревнивые, поэтому мы снова окажемся в больнице. У тебя есть знакомый травматолог?

И смотрит на меня так, будто  я никогда не пил с травматологом по чашульке медицинского. Под рассол и два помидорчика, потому что я его так научил - а помидорчики мамины.

- Если бы у меня не было знакомого травматолога, за всё в мире отвечала бы кучка идиотов. Однако, здесь вы, а не они, а у травматолога, позвольте вас удивить, четверо детей.

- Нас подставили, - торопливо сообщает Тупой, а Дурак всхлипывает и перелистывает томик Мольера. - "Тартюф", видал? Он учит репризу. И я - за, знаешь ли, дорогой мой друг. Нам велели развивать коммуникационнные навыки, чтобы остаться здесь. А в Китае совершенно не нужен французский, надо ж куда-то девать это всё. Хочешь, подарим больнице.

- Это бывает, и постоянно, - разглядываю в его руках книгу с библиотечным штампом "Клиника гастроэнтерологии Сэффрон-Уолдена". - Есть шансы прожить очень даже неплохо. И долго... ну, если, конечно, не решитесь сойти в Дубровнике. Там Приянка, увы.

- Жив? - бормочет Дурак Тупому. - Благодари Бога. И долго, чтобы не натворить творчества. Я за открытие курсов актёрского мастерства. Это недорого, и можно в Инстаграме насобирать телефоны девчонок, которые неплохо готовят. Леди любят экзотику, а мы любим так себе, моделек. У меня живот подтянутый, а у Тупого вон... ноги. Есть шансы прожить ещё и долго. Без глупостей, так сказать, носков и бритвы. Ты только скажи, чем лечиться от болей в боку. 

Перевожу взгляд на Тупого, который отчаянно хлопает себя по бедру. Сегодня его рыжая пакля очень даже стильно выглядит - по сравнению с нашей первой встречей у дома Кэти. Тогда он, кажется, укладывал её вершками самогона. Или это был лак "Прелесть", невероятным образом принятый хитроуским таможенником за пену для бритья.

- С анатомией нелады, - перелистывает "Вог" за прошлый сезон, ой как непредусмотрительно приклеенный медсестрой к тумбочке. - В боках, и звезды говорят, что это вегетативка. Она, родимая. То там выйдет, то тут. Полежишь - вроде бы ничего, встанешь - болит. У меня слева, у него справа. 

- Может, это гайморит? - продолжаю листать справочник "Редких болезней половых органов". - Я вот в прошлом году гайморит один видел, у собаки. А всё пчёлы. Пчёлы, дорогие мои. Плюс, аллергия на цветение каштанов. Гулять можно, и даже нужно. Стихи пишите. Умеете писать стихи? 

Приглядываются к моим дрожащим рукам, хихикают.

- Дурак Тупому на рассвете писал по физике ответы.

- Да вы поэты! - захлопываю папку и плотно завязываю, аж узел трещит. - Я ещё вернусь. Развлекайтесь.

Глава вторая

Бочкоман

Стоит мне выздороветь от очередного приступа ганглионита, как на меня сразу пытаются спихнуть сложные случаи. Увидев, как я аккуратно складываю бумажки в папках, главный загадочно хмыкает.

- Боткинс, ты пока это... отдохни чуток. Для тебя плёвое дело.

- Уже интересно, - гляжу в окно, на пробегающую мимо собаку с хвостом от гайморита. - Куда плевать?

- Да куда хочешь, только не на пол, - протягивает мне пакет. - Медсёстры даже на десять шагов подойти боятся.

- Значит, опять тринадцатый... Я пас. Я не буду. Зря. То есть буду. 

- Вот так бы сразу, - главный достаёт из стола фужер с коньяком. - Это вот, микстура. Можешь не сомневаться, укладывает намертво. 

- Н-да, - задумчиво кручу в пальцах фужер. - А я только что встал на ноги. Только что перестал писать свой труд по нейрофизиологии почечных канальцев. Только что убедил жену в кризисе нашего, так сказать, брака, что алкоголь в моём организме не усваивается, и совершенно нет смысла покупать на день её рождения бутылку этого вашего французского шампанского, потому что я не испытаю ровным счётом ничего, кроме дивного букета с берегов Луары и недели болей в позвоночнике. А быть ей в доску пьяной не позволяет мой, увы, завышенный, ёкарный бабай, интеллект, да... . 

- Н-да, - кивает главный. - Думаешь, меня чему-то учат чужие ошибки? Я бы напоил... жену в стадии кризисного, кабы знать, брака. Коньячок знатный, и это всё, что пациент оставил нам на завтрак. 

Делать нечего, выхожу в коридор, принюхиваюсь. Невероятно, запах конфет. Ну прямо, как в Риге. И немного жареных орешков. Когда мои нервишки вытягиваются в ниточку, я могу работать на парфюмерном заводе "Версаче". Ну, там, где флаконы выбивают из старых колб для машинного масла. 

- Как дела? - спрашиваю у медсестры, скорчившейся в углу. Отчаянно машет рукой.

- Понятно, - вздыхаю. - Лимон есть?

Заглядываю в ординаторскую - доктора лежат вповалку. Это нейроклиника, детка. Британская провинциальная нейроклиника, детка. Очень дорогая, на минуточку, но слесари могут. Беру со стола толстый кусок лимона, жую, вытирая невольные слёзы. Неторопливо иду к палате с номером туалета на дверях.

- Стыдобраз, - говорю как можно укоризненней в замочную скважину. За дверью - глубокий перегарный выдох. 

- В какой бочке тебя нашли? - как опытный медвежатник, с первого раза попадаю ключом в скважину для ключа. На той стороне отзывается звоном фарфора о фарфор.

- Угадай с одного раза. И давай, доктор, без глупостей. Алкаши хреновы. Я же сказал - продегустируйте. А они мне: "Купался, что ли?" Ну, купался. Нырял. И выныривал. Совести у тебя с гулькин нос, доктор. Ты хоть понимаешь, кто ты?

- Н-нет. Совсем потерялся. Как отсюда выйти?

- Дверь открой изнутри. 

Наверное, простые решения не перестанут вызывать ступор, но я всё ещё пробую, да. За дверью - долгая тишина, еле слышный поворот ключа в скважине.

- Ай, красавец, - качаю головой, глядя на измождённое лицо в синяках. - Третьим будешь?

- Буду, всё равно не моя. А можно?

- Даже нужно, - беру его под руку и осторожно подвожу к палате Дурака и Тупого. - Лживый. Ну, или олигарх Вася Пыскинс, я задвинутых узнаю никогда. Будешь лживым, как я вот?

Пациенты неподвижно лежат под своими одеялами в цветочек, закрыв глаза. 

- Нет! Правдивым, честным и благородным! - Лживый врывается в палату и останавливается посредине, с "Тартюфом" в руках. - Наконец-то. Это моя роль, а сценарий я, уж извините, прогудел-с. Работники меча и топора, р-разбойники... с большой дороги. Спасибо, доктор. Ты им на пятки посмотри. Меня так просто на понт не взять, чучело. Перед родственниками сам объясняться будешь. Ишь чего захотел - жмурика на меня скинуть. 

Чешет всклокоченные волосья почти что цвета свалянного воронова крыла, - если, конечно, у ворон растут крылья на болванке для шляп. Вот просто-таки идеальная болванка для шляп, и я хочу ещё немного фетра. Это любимая песня Трейси, медсестры с прошлой смены - она поёт её почти что на чистом русском, но с вкраплениями гавайского акцента.

- А всё потому, что Лили была здесь! - он решительно, двумя руками сразу, раскатывает кровати пациентов в стороны. - Мне нужна раскладушка, телевизор, и, конечно же, она, Лили, девушка с пиццей из прошлого сезона "Желудочных болей и немного виски". Раскладушка есть? Для меня найдётся, правда?

Он почти что любезно ухмыляется мне прямо в лицо, моргая осоловелыми очками с чужого носа. Я и не думал, что мои очки способны быть настолько упоротыми на чужом носу.

- Вот как, скажи мне на милость, уговорить сестру-хозяйку найти то, чего нет в инвентарном перечне? - поправляю ему очки, протягивая ещё и футляр. - Да я трезвей их, вместе взятых, хотя всегда накатываю анальгин сверху. 

- Сам найду твой перечень! - взвизгивает, крутя пальцем у виска. - А ты давай мне капельницу, и готово. У меня всё болит. Всё! Понимаешь?

Убегает и через пять минут прибегает с огромной раскладушкой. Под мышкой - комплект чистой постели. Странно, что там нет сестры-хозяйки.

- Боткинс, я очень страшный? - смотрится в зеркало над умывальником. - Может, побриться? Это нервы, однозначно. А ты как думал? От нервов знаешь, что с людьми бывает? Подожду, пока синяки сойдут. Всё сразу болеть не может... . Нервы... Знаю, помню, не забуду. Главное, чтоб ты не забывал. А я не суеверный. Захотят, достанут из под кровати. Боткинс, я обошёл всех невропатологов округи! Что мне только не навыписывали... . Плюнул на всё и пошёл купаться. А мне говорят - вино испортил. Вот скажи, разве можно испортить палево?! А ведь можно, если бздеть без остановки. Видать, по пузырькам меня и засекли. Капельницу с физраствором и воды побольше. Ты себе все поры проспиртовал, медик студента. Спичку поднесут - сгоришь к чёртовой матери, алкаш. 

Ставит раскладушку между кроватей Тупого и Дурака, живо раскладывает постель и с тяжким скрипом укладывается под капельницу. Мне остаётся заботливо укрыть его одеялом под самый подбородок - его знобит. С готовностью поднимает правую руку.

- И градусник. 

- Обе давай, - говорю строго. - Может, у тебя нервы настолько шалят. 

- Настолько?! Да у меня одна половина тела холоднее другой, вот-вот отнимется. А ты, доктор, прекрати паниковать. Не то тебя придётся запустить туда, откуда выпускают по праздникам. Я опытный астронавт, даром что гринкарту выиграла моя тёща. 

Облегчённо вздыхает и закрывает глаза. Дурак и Тупой даже не шевелятся.

- Видишь, какой я надёжный пациент, - шепчет. - Тащи свой физраствор, и воды побольше. Вот-вот придёт Лили, но колы она, как всегда, забудет взять ещё. И вот что, Боткинс. Когда придёт Лили - ни слова ей об озере. Ты слышал? И дай мне твою руку. Я тоже хочу так умирать.

Дурак и Тупой поворачиваются к нему и очень, очень аккуратно кладут ему на грудь по бутерброду. Это всё, что осталось от Лили, она никогда не опаздывает. 

Глава третья

Ванный торг

Несколько дней даже не приближаюсь к палатам пациентов. Почти безостановочное чувство тошноты едва даёт возможность адекватно мыслить. А может, это чувство появляется от стремления всегда мыслить адекватно тому, что видишь собственными глазами?

Несколько дней меня захлёстывает чувство ненависти. Настолько слепое и беспощадное, что я едва удерживаю его в рамках приличия - вплоть до ненависти к самому себе. За доброту? За глупость? За попытки найти правду там, где её нет и отродясь не было? За идиотскую человеческую гордыню, которая всегда выше того, где находятся все без исключения - все, живущие на земле?

После каждого приступа тошноты вперемешку со слезами мне становится немного легче, словно я в процессе психологического похудения. Привычным докторским калькулятором отсчитываю периоды нежелания есть и всплесков аппетита, которые за много лет привык держать в жестких рамках.

- Боткинс, ты меня совсем сбил с толку, - бормочет главный, листая толстые медицинские справочники за годы детства моей бабушки. - По виду - дистрофия, по пищевым паттернам - анорексия, со вполне естественными булимическими периодами. При этом твой мозг работает, как часы. Хочешь сказать, он у тебя вместо желудка?

- Очень распространённый случай, - бормочу, плотоядно поглядывая на недоеденный бутерброд с беконом, - и, знаете, я отлично понимаю пациентов с расстройствами пищевого поведения. То им хочется мела... то не хочется мела. Мешок чипсов и цистерну кока-колы. Я спать.

- Ну-с, - главный приподымает очки на лоб, изрезанный морщинами так, будто из него проступил мозг, - я бы так не сказал. Ты не любишь толстых.

- Паттерн, доктор, - выговариваю капризно, ковыряясь в ухе, - люди привыкают ассоциировать полноту с добротой, душевностью и, чтоб её хот-догом, чувствительностью. Так, словно авансом компенсируют полным их физическое несовершенство. Их ненавистные жиры, которые требуют поддержания жира жиром, которые невозможно согнать за неделю, сколько бы ты ни жрал траву у дома. Видя обозлённых толстяков, я начинаю их ненавидеть, да. 

- Молчи, Боткинс, - главный роется в историях болезни, достаёт сигарету, смятую до двумерного состояния. - Молчи, я тебя прошу - молчи.

Молчу. А что говорить? Что говорить, вспоминая прекрасных людей, которых не бывает ни много, ни мало? Что говорить, понимая право толстого быть злым, подлым, чёрствым? Вспоминая, сколько бессмысленных попыток угроблено на малые, совсем ничтожные шаги к их выздоровлению? Сколько книг перелопачено в попытках объяснить самому себе желание жрать без остановки?

Главный курит прямо в кабинете - мне и затяжки не позволяет. Знает, что это будет моё меню на ближайшие дня три. Ну, разве что шоколад и кофе с бутербродом. Мы страшно устали от глубокомысленных, всё знающих пациентов, которых никем и ничем не удивишь, кроме собственных анализов мочи. 

- Боткинс, не у кажого получается найти точку освобождения... .

- Я хочу спать.

- Ну и спи себе, кто не даёт? Бабы для тебя - повод потрындеть, и я впервые вижу собрата, зацикленного на какой-то из них. Или свёрнутого в улитку. Можешь поднять из могилы скелет самого Фрейда и трясти его до остатков костного мозга - он ничего не знает. Я спрашивал. Он неспособен истолковать ни одно мало-мальски внятное сновидение. К нему приходил скучающий русский курортник, он написал на этом книгу. 

- Счастливчик, - вздыхаю, - а ведь куда понесло. Прорывной труд. Он так и не решился признаться в том, что признавали за собой философы древности.

Главный подмигивает мимо пролетевшему комару, хлопает меня по плечу и закрывает справочники. 

- Тошнит - ну и пусть тошнит. Всё ж лучше, чем держать в себе и медленно подыхать от трудновыводимых токсинов. Обмен веществ, пожалуй, в норме. Для твоего случая. Хочешь проблеваться по-настоящему?

Приподымаюсь на локте, смотрю в его весёлые, чуть осоловевшие глаза с прищуром.

- Опять любитель нажраться того, в чём плавал?

- Хуже, Боткинс. Гораздо хуже. 

Он всегда так говорит, когда привозят самого банального банана с гастродуоденитом.

- За километр от палаты у тебя могут начаться колики.

- Тогда позвоните моей супруге и попросите нагладить пелёнку. 

- Ожог эпигастральной области лечится в другом отделении, доктор Вилл. За километр от палаты у тебя могут начаться колики, это нормально. В дальней палате лежат доктора с разными отметками на этой дистанции. Зато как они добегают до туалета! В палате ни одной утки, воздух свежайший. Можешь заглянуть на обратном пути. 

Он прав, я загляну, что ж. Только надо хоть как-то дойти до душевой, - нырнуть, сука, в волну брезгливости, которая отдаёт запахами из соседнего туалета, хлоркой и дезодорантом, которым я успешно травил тараканов на первой своей квартире в Хоршеме. Знаете, где это? Задница ещё та, даром что дорого.

Я хочу домой. Да хоть куда, лишь бы не жить на работе, но там четыре стены, и никого больше нет. Я буду читать, гулять, подавать через сетчатый забор мячики для гольфа и мягко намекать, что я не гомик. А потом пойду пить пиво с транссексуалом и слушать, на хрена он это сделал.

Я же доктор, я обязан лечить вегетативные расстройства неизвестной этиологии.

Триста раз я, аккуратист до пяточных шпор, пытался разъяснить себе, что второй пункт дневного плана после застилания постели - это душ, и только. Кофе - потом, но попробуй объяснить это своему ганглиониту, который едва соображает, где трусы, носки и как вообще залезть в это чугунное чудовище, которое будет брызгать на тебя водой разной температуры и требовать предельного внимания к мытью ног?

Однажды я проснулся от жуткого озноба среди летней ночи, - зуб на зуб не попадал, и пришлось напялить тёплые носки, и укрыться одеялом, а потом, через час, проснуться от того, что задыхаешься всем телом. Хорошо, хоть я с детства складываю вещи, как сестра-хозяйка. Мы даже соревновались с ней - кто быстрей найдёт в темноте загаданную другим вещь. 

Кажется, она в меня втрескалась - но это наверное. Может, я слишком худой.

И вообще, я бы сменил жену. Сам пока не знаю, на кого, но Касе явно нужно что-то пожёстче. Не знаю, зачем я тут. Думаю, мы расстанемся по обоюдному согласию, и она первая об этом скажет. А я и готов, на тебе. Повзрослел или свыкся? Одно знаю - я ничего не чувствую сейчас, думая о том же.

У моих коллег появилась новая мода - заводить себе виртуальных подружек. Самое крышеносное здесь то, что многие из этих подружек даже не догадываются о том, что их присвоили. То ли такая игра, то ли у них передоз провтыканных пациентами анальгетиков. 

- В смысле, тебе нравится мечтать о ней?

- Нет, у нас что-то есть. Определённо, что-то есть.

После минуты такого разговора я тушу его сигарету об его же халат, но он даже не дёргается. 

Глава четвёртая

Слишком правдивый врунишка

Соображать быстрей, чем идёшь - пожалуй, очень полезное умение. Осознаю это с каждым шагом вдоль стены, по которой то и дело съезжаю от нестерпимой вони. Коридор идеально чистый, даже пол свежевымытый - но скользкий, будто его натерли маслом. Впрочем, у меня нет желания проверять, чем его натёрли. Уж очень он похож на лёд, и под какой плиткой полынья - тоже нет желания проверять.

Потому что на этом полу способна проломиться любая плитка, даже под небольшим весом ходящего. 

Осторожно подвигаюсь в обратную сторону, цепляюсь за ручку двери в плату без номера. Дверь сразу открывается, и меня подхватывает сразу несколько рук.

- Новенький?

- Неа, - шепчу, будто ёжик в тумане, - ту можно?

- Туалет в двух шагах.

- Отлично, - делаю два шага наощупь, дотрагиваюсь до тёплого унитаза. Острая вонь мгновенно приводит в чувство.

- Эй, ты как?

- Я бы здесь пожил, - вздыхаю, - да мне, пожалуй, дороговато.

И ложусь на коврик, - удивительно чистый резиновый коврик с рисунком морской волны. Самым что ни на есть банальным принтом с рижского привокзального рынка. 

- Один квадратный метр нашатыря, - бормочу, хватаясь за умывальник, который отчего-то не падает, а лишь угрожающе зырит на меня двумя мойдодыровыми очами, красным и синим. Особняк в Юрмале, ставни заколочены, в Севилье все удивляются, отчего я свалился. А я говорю: "Ребята, ваши преподаватели - настоящие инквизиторы, и я больше не пытаюсь им ничего сдать. Если их не устраивает мой итальянский акцент в испанском, пусть сдадут мне".

Умываюсь аж до самого пупка, напяливаю рубашку на мокрое тело и твёрдым шагом выхожу в палату. Обитатели смотрят на меня, будто на привидение со стажем.

- И что? - спрашиваю мрачно. - Всем плохо?

- А ты как думал? - шелестит из угла какой-то дистрофик. - Притворяемся, что ли? Вон дистрофик, вон анорексик, вон булимик. По праздникам. А в будни у него диета. Скучновато. Ничего нового. РПП, или как там у вас говорят? Да и ты... жирдяй, мог бы и поприличней выглядеть. Для первого раза... .

А я-то думал, болею чем-то особенным. Объяснить, почему мой организм устраивает нервную обструкцию после каждого гриппа, которым я будто бы и не болею вовсе, не способен ни один врач. Большинство людей живет в куда большей заднице, чем я. Ну так убейте... . Нет же, им интересно нажимать на кнопку.

- Хочешь сказать, у тебя глюки? - прищуривается, да так, что румянец проступает на щеках черепа. - А я скажу проще - струсил. И не жалею ни капельки.

Пациенты смотрят на меня ещё внимательней, переглядываются.

- Неужели не герой?

- Точно не герой.

- Может, это хорошо?

Так называют тех, кто годами сидит на больничке. То бишь, на аптечке, и это я сейчас. 

- Это полезно, - отрезаю жёстко. - Для здоровья. И для жизни.

Опять переглядываются, вздыхают, забираются в постели поглубже. Дистрофик - тот, что постройнее - высовывает нос из-под одеяла.

- Мы бы рады отсюда выписаться, но... как бы тебе сказать... .

- Как есть, - разлегаюсь на свободной кровати поверх скромного бабушкинского пледа. - Мне сейчас неплохо, я готов слушать. Да хоть выступление королевы за тридцать третий год. Можете включить Трумана. Или Брежнева, он полностью разделяет мою боль.

- Ты лучше вот это послушай, - булимик аккуратно вынимает заглушку из розетки. Дистрофик - тот, что подобрее - зажимает уши берушами, по-видимому, своей жены.

- Вот и делай добро людям, - унылый, протяжный бас из розетки, возле которой написано "Лох". Причём, на латыни, будто с той стороны кто-то из моих севильских одногруппников. Анорексик высовывает потрясающе раскрасневшееся ухо из-под верблюжьего одеяла.

- А, старая песня. Видать, сегодняшний концерт специально для тебя.

Бамс. Да хоть для кого. У меня тоже есть ядерное оружие... .

- Для всех, - усмехаюсь генеральским басом. - Ему нынче дорого заниматься персональным враньём. Да и незачем. Стаж, ребята. Многолетний стаж.

- Неужели я это слышу?! - пронзительный стон в розетке. - Доктор Правда?

- Доктор, правда. Доктор Доктор. Я не слишком удивлю тебя, если скажу, что знаю, зачем ты здесь?

Продолжительное молчание. Слышно, как комар врезается в дистрофика и прячется за шваброй. Тот - да, тот, что поизящней - вылезает из-под одеяла, подходит к холодильнику и вынимает огромную миску салата.

- Вчерашний? - оглядывается на аудиторию. - Плевать. Дайте большую ложку. Булимер, не жмотись. 

- Да ешь на здоровье, - тот швыряет ему суповой половник. - Ты... это ... как тебя... Доктор?!

Его голос повисает на высочайшей скептической ноте, а мне что? Я сам не против сейчас этого вчерашнего салата навернуть полмиски. На экзаменах по нутрициологии в Севилье я битый час доказывал испанскому доктору философии, что вчерашний салат исключительно позитивно влияет на усвояемость алкоголя. Не поверил, пришлось ставить опыты.

- В его желудок не уложится, - махает на меня рукой дистрофик с половником. - Он плохо говорит по-английски, эти кокни совершенно ничего не смыслят в том, как надо тренировать гортанные мышцы. Вот арабы понимают. Врут - и не дохнут. Почему живой? Никто не знает, почему. Я прочитал всю "Тысячу и одну ночь", и начало - полный бред, совершенно антигуманное начало. А что делать? Я их понимаю, обоих. Другие говорят правду - и живут. Шахерезада выжила. Женщина - и ни слова лжи! Хитрый ум - утлый ум. Перелопатить Александрийскую библиотеку, чтобы два года рассказывать сказки кровавому женоубийце. Сорвался чувак. С кем не бывает... .

Розетка испускает глубочайший вздох. Булимик покручивает в руках заглушку. Его жиры в дневном свете выглядят уж очень грустно - будто полусдувшийся мяч, который, к тому же, забыли начистить. Анорексик с тошнотворнейшим выражением бледно-серого лица незаметно размахивается, чтобы врезать ему пендуля.

- Да погоди ты, - дёргаю его за пижаму. - Путь к сердцу мужчины лежит через желудочки. Вы ж не зря тут животами маетесь. Переводчика приглашали?

- Переводчик, - дистрофик едва ли не откусывает ручку половника. - Переводчиком надо родиться, а я предпочитаю жить. Сколько раз пытался перевести эти ваши докторские каракули - все правда, ни слова лжи. Это гипноз, они хотят, чтобы мы помнили все за них. Я помню. Даже первый свой случай краснухи, когда её два раза перепутали с гриппом. Вот тогда я и понял, что грипп - это продажный криминалитет в организме. Он всегда прикроет. А, если что - о нем и вспоминать неприлично. 

- О-хо-хо! - Булимик радостно вскакивает из-за столика, усыпанного воздушным рисом. - Пошли, кое-что покажу.

Прямо-таки вытаскивает меня из-под одеяла и подводит к небольшой нише с цветастой занавеской. 

- На этом месте я обычно пою интродукцию "Маппет-шоу", но сегодня не в голосе. Свинка, господа. 

Торжествующе оглядывается на соседей по палате - пожимают плечами, как и я.

- Труп без запаха? - преданно гляжу в его самодовольное лицо. Мгновенно потеет.

- Боткинс. Я знаю, тебя зовут Вильгельм Боткинс. Почему-то "с". Ультрасовременные выходки норманнов - ничего, переживём. Хартию вольностей я уже для себя составил. Хорошо, что ты ненадолго. Может, успею похудеть. И этого вылечим всем миром.

Отодвигает занавеску. Под белой простынёй еле угадываются очертания человеческого тела. Дышит - и хорошо. У них у всех аллергия на электрические репелленты. 

- Боткинс, очень сложный случай, - шепчет Булимик. - Узнаёшь?

Откидывает простыню. В общем-то, я верю своим глазам, - особенно после конской дозы нейростимуляторов. Один захолустный греческий доктор после третьей рюмки моей же водки объяснил, что мои нервы, как бы это сказать, уклоняются от электрического сигнала. То есть, пытаются спастись от слишком сильного заряда. Ну, или разряда, я всегда запиваю соком чёрных оливок, это не мешает думать.

Коц... Я думал, его нет в живых - так долго не писал он мне после моего возвращения со швейцарского горного курорта. Даже спросил его, умер ли он, но так и не получил ответа. И Булимик аж светится, видя мое изумление.

- Живой, живой... как видишь. Только жить почему-то не хочет, как все нормальные люди. Психотерапевт наш столичный. Глубокая депрессия. Доктора говорят, поправимо. Наслушался, наслу-ушался, да и начитался... . Так и сказал - говорите, что хотите. Вот мы и помалкиваем. 

- Боткинс, это ужасно, - дребезжит Коц, не открывая глаз. - Хуже, чем мой несостоявшийся тесть из Зимбабве. Кстати, он проиграл гонку за королевский престол. Победили, как всегда, какие-то масоны. У меня чувство... будто все мои внутренности... съели одним махом... даже без столовых приборов. Мне больше нечем переваривать пищу, Боткинс... .

- Бред собачий. Ты бы умер. Вставай.

- Не могу... спать хочу... . Что-то вроде... холецистита. Очень больно, пока не напихают пилюль, вот тогда можно выспаться. И резь в глазах. Я думал, она меня бросит, но больным я ей гораздо больше нравлюсь. Только без хирургии, обычный приступ. Некоторые пациенты, будто нарочно, подбираются к твоему самому чувствительному месту - долго. Долго. А я меланхолик, этот процесс может растягиваться на годы. И потом - вот... . Боткинс, клинических психологов никто никогда не слышит. Почти как в школе - кто? По всем раскладам, его здесь быть не должно. Ну, или девочка... какая-нибудь.

Это он мне рассказывает. Свой севильский диплом я подтверждал в Аргентине, ахаха. И, если бы не моё знакомство с клиническим психологом, которого я терпеть не мог, потому что у меня на неё ещё и стояло, - я б тут не сидел сейчас. То бишь, не валялся бы. Ненавижу подстилки главврачей, которых никогда не бывает на рабочем месте, кроме казусов смертельного Доу-Джонса.

- Увалил... брехнёй своей... по самому чувствительному месту нашего доктора Мозжечка, - чуть не плачет Булимик, укрывая бледные пятки Коца, исхватанные комарами, - вот и  страдает сутками. Всё тебя вспоминает. 

У меня курсовая по желчеотведению, что. Я решил проверить утверждение Галена и собрал около ста образцов желчи у больных холециститом, доброкачественными и злокачественными опухолями. Хуже того, я забил на утверждение о том, что таким больным нельзя загорать и вообще подолгу находиться на солнце. 

А он торчит здесь. И вот-вот начнёт рассказывать про порфирию, я и это предусмотрел.

- Боткинс. Вильгельм... с, - задумчиво выговаривает дистрофик без половника. - Вот что, Боткинс. Ему плакать нельзя. 

Тычет пальцем на розетку. Посмеиваюсь, устраивая Коцу дырочку в простыне.

- Приклеили, что ли?

- Хуже, - тоном сивиллы изрекает Анорексик, - гораздо хуже.

- Неправда! - взвизгивает розетка. - Если я заплачу, будет хуже всем вам!

- Вот с этого всё и началось, - бормочет Коц. - Мания величия - всего лишь симптом, а у меня, глубокоуважаемая аудитория, недостаточно квалификации на подобные случаи. Моя лень к медицине сделала из меня праздношатающегося аналитика. Ну, или диагноста, как вам больше нравится. 

Сажусь на край кровати дистрофика с половником, уже скребущего по миске. На его тумбочке - "Диетология для чайников" и три тома Стивена Кинга. Зачем он покупал первое, пусть разбирается Коц.

- Враль, значит, - плотоядно изрекает Булимик. - И мы все болеем. Вместе с ним. Вот в чём беда... . Очень древняя болезнь. Нам всем недостает смирения - унижаться перед ними. Ты это хотел сказать, да?

- Нет. Для начала - хотя бы по пять.

Пациенты смотрят на меня с полнейшим недоумением. Коц высовывает из-под простыни очень бледное лицо, с едва заметными тёмными кругами и подозрительно ввалившимся ртом.

- Налейте ему, - шепчет. - Медицинского, не того. И разбавьте "Спрайтом".

Опрокидываю в рот всю стопку и блаженно улыбаюсь. Коц в курсе.

- Много врёт? - спрашиваю, чувствуя приятнейшее потепление в каждом аксончике.

- Непрерывно, - вздыхает Булимик, на всякий случай подвигая ко мне тазик. - Что ни слово, то соврал. Это даже не патологическое, Боткинс. Это стиль жизни.

- Постоянно врать - и выжить? - осматриваю абсолютно целую, неповреждённую розетку. - Бела, как торт на Новый Год. - В мои представления как-то не укладывается. Реальность бывает горше желчи, угу... .

Коц медленно потягивается, разминая пальцы - так, будто сам себе намерен доставать камни.

- "Коц, ты ещё хочешь слушать правду?". Это Тикки, малыш Вилл. У неё всегда есть что сказать, когда я прихожу на свидания после терапевтического дня. В другом состоянии нельзя ходить к девушке. Хочу... но понемногу... . Я познакомлю тебя. С моей подругой Элисон. В смысле, мы коллеги. Она практикует в Хоршеме.

Ух ты. Живой психотерапевт Коца. Долго же он это держал в абрикосовой косточке... .

- У неё родственники в Уилтшире, и ты их, вероятно, знаешь. Хозяева пиццерии напротив парикмахерской... если я не ошибаюсь. Бывший муж, или кто он ей там. Запутанная история, но я не привык расспрашивать коллег. Захочет - расскажет. Она не часто у них бывает, так что хлопот не оберешься.

Кто бы сомневался. В общем-то, я уже не хочу с ней встречаться. Я слишком друг Коцу, чтобы он меня лечил, но это, и правда, уже чересчур.

- У тебя с ней ничего не было, - Анорексик угрожающе приближается к Коцу с пельменем на вилке. - Вот посмотри, что они включили в меню. Это соя. Издевательство над пищевыми паттернами, вложенными в сердце каждого человека. 

- Так закажи с мясом, - вздыхает Коц. - Боткинс мог бы открыть свой бизнес, если бы не всепоглощающая любовь к медицине. У супервайзера и кооптанта ничего не может быть, по определению. Она очень мила, и всегда спасает меня от голодной смерти.

- У вас просто нет профессионального круга, - оглядываю изрядно офонаревшую аудиторию и впервые за всё время начинаю смеяться. Они даже не вкуривают ни полдюйма шутки.

- Надеюсь, твой ваш психотерапевт не посмеет заявиться сюда? - уничижительным тоном изрекает дистрофик без пустой миски от салата, прищуривая глаза, похожие на два серых таракана. Самый отвратительный подвид, водящийся на исключительно чистых кухнях. Коц даже не морщится ни одним глазом.

- Нет, для неё это слишком большой стресс. 

Тут уж начинает безудержно ржать вся аудитория. Задумчиво кручу пальцем прядь волос, отросших аж по ключицы. Надо бы помыть голову с кондиционером, что ли... .

- Вот что, Коц, - объявляю тоном продюсера, хлопая "Диетологией для чайников". - Ты-ы... не примеряй его брехню на себя. Я знаю, что говорю. У меня был больной - вот!

Стучу себе пальцем по виску и задумчиво упираюсь подбородком в ладонь так, что аж колено трещит. 

- Он выдумывал, - произноше медленно, так, чтобы дошло даже пауку над предобеденным ложем анорексика, - что какой-той чувак в Интернете, мой тезка, говорит от моего имени, пытался убедить в этом других и сам в это верил. 

- Он не мог обладать тобой всецело, - мямлит Коц, - и паразитировал на твоём субъективно воспринимаемом влиянии как на чём-то, должном поразить его целевую аудиторию. Всё, я умер. Мой желудок занял половину живота. Это мысник. 

Сейчас они начнут забрасывать меня своими историями болезни. А потом я, наконец-то, лягу спать в своей палате. И меня не будет тошнить при одной мысли о супервайзере - или как её там, кооптанте? - Коца, у которой, вероятно, такое же бледное лицо и худые ноги. В полосатых лосинах и белых кедах, в тон неопределённого цвета рубашке из секонд-хенда.

Нет, я не против. Что-то подобное ходило мимо меня, с холщовой сумой и свитками. А может, со мной играли злую шутку мои же зрительные нервы. Я не против энтеросгеля. Это замечательное лекарство для малышей, особенно, если его хорошенько выблевать.

Глава пятая

Звуки тамбурина

Лёжа под капельницей, вспоминаю вкус шоколада из аргентинской клиники. Это первое, что я съел после устройства на работу - до такой степени меня трясло. Хотелось или сладкого, или остро-солёного, вроде сыра косичкой, но его не изготавливали даже местные индейцы. Шоколад был божественный. Из самых настоящих, не перепаленных какао-бобов.

А потом я делал не то, и вылечивал, когда нужно было растянуть процессы, и главный приревновал меня к своей клиничке, которая была ему родственницей, но не то чтобы. Мы бы переспали, она была очень голодна после неудачных отношений с гинекологом. Глав просто вовремя развёлся и, говорят, даже потом женился на ней.

Её гинеколог был моим однокурсником и бывшим гомиком - слава Богу, я оказался не в его вкусе. Мы дружили, у меня было к нему чувство жалости, высасывающее соки жизни. Он утверждал, что я похож на Бога, и всегда просил советов - а я не люблю липучек. И тогда он начинал строчить ей.

В общем-то, Пако и отрекомендовал меня. Видимо, ему хотелось иметь своего человека там, где она. Тупой дабл-бинд, как сказал бы Коц - ибо их сначала чуть ли не поженили, а потом всеми силами пытались развести, а он устал бороться с её семьёй, которая и знать его не хочет. Открыл частный кабинет и продолжал с ней видеться, а потом куда-то пропал.

Я бревно клал на их отношения. Было ясно, что влюблена она в своего родича, как это и водится у итальянских семейств, не отягощённых предубеждениями к греческим кланам. Они зовут их "стволами", поэтому испанцы там очень кстати, как и латыши.

А что? Я с удовольствием послушаю ещё одну такую же.

- Кась? Да, привет, - она что-то говорит, но я не разбираю ни одного слова. Мне вовсе не хочется думать, что мы зря расписались, и что всё это можно, оказывается, вот так вот взять и отменить, если меня не устраивают особенности их жизни. Верней, жизни, в которой вдруг всё решает папа, - ну, или моя мужская интуиция, упорно избегающая попыток отвлечь меня от соискания учёной степени в запутанных историях из морга.

Осторожно кладу трубку. И мне приятно, что она плачет в мою подушку с горошинками. Вспоминаю её нежность, которая больше не принадлежит мне, сейчас, в эту минуту, когда она спрашивает номер факса, по которому можно отправить свидетельство о разводе.

- Встретимся - отдашь, - шучу неловко, как одиннадцатиклассник, но ей отчего-то смешно. Я и влюбился в неё потому, что она выглядела на столько же. Честная католическая девушка так и должна выглядеть.

- Это жестоко, - сказала бы моя мама, но я теперь знаю, о чём говорят.

Розетка у моей теперь кровати шепчет какие-то проклятья - может, он сделал мою куклу вуду и теперь сутками рассказывает, куда я должен идти? 

- Лучше скажи ему, что делать, - анорексик умоляюще делится со мной своим горчичным бутербродом. - Он сделал всем, кому мог. Теперь купается в лучах славы. И радуется, как обвёл вокруг пальца психотерапевтов.

- Кась, хочешь, подарю психотерапевта? - поднимаю с подушки аж запотевшую трубку. - Из Хоршема, всего лишь пару часов езды на велике, Кась... . Женщина. В разводе. Ну, или как мы. Да? 

Я знал, что бабы коварны, будто лёд фигуриста. Она - её подруга. Семьи.

- Кась, а отчего ты не прислала мне отцовскую фигуру? - чувствую, что не на шутку распаляюсь, но остановиться уже всё. - Это логично. Это прекрасно, Кась! Я безотцовщина, мне надо. Коц отмахивается этическим кодексом психотерапевта - я всё понимаю, я тоже не намерен переливать его желчь из пустого в порожнее. Предлагаю всем разосраться. Ты ведь тоже не бросила учёбу на психологическом, или я не в ту ноту пою "Варшавянку"?

- Вилл, мне это нужно для работы со студентами в миграционке, - объясняет тоном терпеливой консультантки. - У меня нет ни амбиций, ни талантов. А Элисон - действительно хороший психотерапевт, хотя моя мама говорит, что в это трудно поверить.

- Вот теперь верю, - такого облегчения не испытывал со времён провала в Институте нейробиологии. - Я даже чувствую, как пахнет её пицца. Составь сборник моих банальных шуток и приди ещё раз. Мне нужно убедиться, что я обрёл статус экса, но только я сделаю это нетрадиционным способом. То есть? Мы сходим в парк, покормим уточек. Шучу. Теперь я могу говорить с тобой безо всякого желания переспать. Только не о парнях, Кась.

Она бросает трубку, и я понимаю, что психотерапевта тоже прибил бы.

- Нормальное человеческое чувство превосходства, - ноет анорексик у розетки. - Думаешь, он хочет выйти оттуда? Засохнуть, как сыр без масла? Коц, это вы все хотите уйти от пациента. А я работник морга. И что? Будут другие. Придёт время - о нём напишут очень увесистые диссертации, чтобы драться ими и убивать на симпозиумах. И вы напишете. Потому, что не зря здесь животами маетесь. Потому что намаялись, как все. Такое уже было, много раз... .

Хлопаю его газетой, и он сникает. Булимик, тяжко выдыхая со свистом, даёт мне торт.

- Ты не почувствуешь вкуса.

- Я не почувствую вкуса, но это приятно, - запускаю ложку прямо в середину и с удовольствием жую массу многообразной консистенции, тренирующую мышцы гортани. Внутри - женщина. И, возможно, я даже сегодня не усну, но глаза отчего-то закрываются сами... .

- Знал бы, о чём писать - не жрал бы, как слон, - Булимик включает чайник и задумчиво изучает коробку с чайными пакетиками. - Компилятор мирового вранья - кому это интересно?

Он зациклился, а мне-то что? Я полностью его поддерживал, но теперь всё. Поиски чистой истины, логически слаженной и доступной, нехороши даже для диссертаций. Кто-то из преподавателей сказал мне об этом. Веретено схолазма всегда ломается на крайней нити. Я обязательно проверю эту гипотезу.

- Кто, кто, а Коц найдёт, о чём написать, - щекочу его пятки шваброй. - Я больше не хочу эмигрировать из-за тех, кто приклеен к розетке. Я бы вернулся, но то, что случилось после меня, устраивает их, а не меня. 

- Давай не будем, - морщится дистрофик с уже чистым половником для салата. - Я работник прессы, и не улыбается мне писать таблоиды о жизни болотных псов. Девочка из сказки придёт и накроет тебе стол по всем правилам, Арлекино. Можешь поплакать. Всем будет только лучше.

Розетка захлёбывается удушливыми рыданиями. Кажется, он включил мылоканал... 

- Слышал? - дистрофик отправляет в мойку миску. - Ты заходи ещё, он по праздникам добреет. Венесуэльский сериал, малобюджетный. Тот, в котором декорации выпрошены из телешоу з отчего-то низким рейтингом и ультрамодными одежками. Я граф с усами, но эти метры - всё, что спасает меня от наркокартелей под балконом, поэтому я буду трепать нервы безнадёжно веснушчатым бабам. С кофейком. 

В коридоре по-прежнему тихо, чисто, но уже сухо. Медсестра вынимает капельницу из моей вены и методично сворачивает её до состояния переноски. А мне горько и больно на душе, и хочется рыдать, как усатый граф, но нечем, и торт становится приторно-сладким, потому что так всегда.

И со всеми. А с некоторых Бог спрашивает не так, как с остальных.

Глава шестая

Головой туда

После капельницы чувствую себя полным идиотом - сам не знаю почему. Ноги ходят, руки двигаются, а голова, как не варила, так и не варит. Понятия не имею, с чего главный взял, будто мой мозг похож на часы. Временами он вообще ни на что не похож.

Как сказал бы Павлов, запредельное торможение, но у меня нет собаки-поводыря.

Осталось сварганить себе кофейку - да хоть растворимого, и пусть себе потешаются. Мама каждый месяц присылает мне наборы стиков со всего бывшего СССР, и баночки бразильского - кто знает, откуда они у неё, в пивной-то лаборатории - и я чувствую себя мощнейшим поглотителем разнообразных ядов, прям вот змеем, чьи анализы опасаются брать в руки без трёх перчаток.

У них тут, действительно, есть комната психологической разгрузки - да-да, для кофейку и валянья в креслах-мешках в обнимку с медведями. Называется "сай-спейс", и можно орать из окна, никто и глазом не моргнёт. Главное, не покидать в этот момент спейса, - разрешается даже позвать компаньонов.

Я б ещё раскинул во дворе пейнтбольный шатёр, но лучше всё-таки поле для гольфа.

Опа. Ну, вот это никак не входило в мои планы.

Две ягодицы в песочного цвета джинсах и талия с волосами орехового цвета - во-во, будь женат хотя бы месяц, дебил! - в обтягивающей белой блузке с длинным, спасибо тебе, рукавом возятся с кофейником. 

- Осторожно, - говорю сквозь зубы, как учили на рижском базаре, - розетка выпадает.

- Вижу, - не поворачиваясь. - А вы электрик?

И тут я вот прям падаю в желтое кресло-мешок с двумя карманами, набитыми газеткой.

- Тэк-с, - выговариваю уже по-русски, но гораздо размеренней. - И как там?

Она поворачивается и долго смотрит на меня своими прозрачно-голубыми глазами. Даже линзы не постеснялась напялить, и губы пластилином долепить. На свадьбу Кася дорисовала губы так, что я начал спрашивать у неё паспорт.

- Послушай, Боткинс, - выговаривает устало, - сегодня очень жарко. 

- Слушаю. Очень жарко. 

Достаю из кресельного кармана газетки, одну даю ей, а другой обмахиваюсь так, что салфетки с кофейного столика разлетаются, будто свадебные голуби.

- И ничего такого здесь нет, - достаёт из-под столика чашку и долго разглядывает её внутри. - Не верю, что это твоя. 

- За мной такого не водилось, правда? А она моя. И где мой шоколад, и торт, и пицца с напалмом?

Странно, я ещё отдаю себе отчёт в том, что мои гормоны устроили бурю. Это всё гипоталамус. Он вдруг заработал, гад, ни с того, ни с сего. А я уже начал понимать князя Болконского, который несколько дней ощущал душу на выходе из тела.

- Три ложки сахара, - командую, - и стендап возле окна. Мы долго не виделись, синьорина Папандопулос.

- Ах, это, - улыбается своими искусно набитыми губами, - окей. Вот визитка.

"Александра Папандопулос, психотерапевт. Хоршем, Чейндж-хауз. С понедельника по пятницу, 9-11". А она трудоголик... .

- Элисон, - улыбается новыми зубами, - им здесь сложно выговаривать "Саша"... .

- ... но Мишей называть несложно. Забей, Элисон. У тебя прекрасный грузинский акцент.

- Родственники из Херсонеса, - улыбается, не закрывая рта. - У меня сухарики.

- Да хоть бетонные плиты, - буквально выхватываю у неё из рук коробку и опускаю пол-сухаря в кофе. - Смотри, как цветут сады в Брайтоне, Саша. Ты только посмотри.

Она ставит чашку на идеально белый пластиковый подоконник и смотрит на мой нос.

- Так что же?

- Давай поцелуемся, - хватаю её за талию. Она упирается рукой мне в грудь.

- Ты просто не хочешь лечиться.

- Нет, хочу. Давай поцелуемся. Сейчас же. Ну?

- Это не по правилам, - вздыхает. У неё очень тёплая кожа, и груди не то чтобы много, а как-то...

- Поделись диетой. Мне для работы. 

Опять улыбается и вынимает из заднего кармана пачку сигарет с ментолом. Выбрасывает за окно, где дворник тотчас же сметает их в кучу почти что придуманного мусора.

- Очень вредно для сердца и нервной системы. Лучше настоящий американский табак. Ты стал совершенно другим.

- Н-да, - оглядываю её с головы до ног. - Не таким наивным. Не таким работящим. Как муж?

- Запил, - поджимает губы. - Впрочем, меня это уже не волнует. Сам знаешь, в чём причина.

- А ты ожидала другого? - подкуриваю от её зажигалки в мелкий цветочек. - Надеюсь, здесь не побрызгали бензином от тараканов и колорадских жуков. Главный разрешил здесь сажать картошку. Всё ж лучше, говорит, чем герань на асфальте. Что у тебя с лицом?

- То же, что и у тебя, - английский акцент у неё не лучше, но это даже забавно. Обожаю слушать англоговорящих греков. И голос она успела прокурить.

- Боткинс, я никого не принуждаю, - подвигает ко мне пепельницу и достаёт из другого заднего кармана носовой платок. Очень тонкий, а я то-думал, это отрывные стикеры. 

- А я и не против. Лучше моей жены сейчас нет никого. Просто нет.

У меня, ёлки-палки, щекочет в носу. Кася представляется ангелом в белом платье, идущем вот по этому саду с каким-то мальчиком в белых шортах и песочного цвета панамке. Я хочу, чтобы она меня забрала, скорей. Ещё немного, ещё четверть часа до пяти... .

Сажусь в кресло и начинаю плакать, вот прям всхлипывать на всю комнату. В глазах темно, и уже хочется топать ногами, но ковёр, собака, мягкий. Элисон сидит рядом на корточках, положив мне руку на запястье.

- Вилл, ну потерпи ещё немножко... .

- Нет.

- Хочешь шоколадку?

- Неа.

- Тогда я звоню матери.

- Ну и ладно, - откидываюсь в кресле, раздирая фольгу на оставленной в подушке шоколадке, яростно откусываю и жую, глотая вместе со слезами. Альпийский. Жмоты... .

Она не спеша заваривает себе вторую порцию моего же кофе и звенит ложечкой.

- Хватит!!! - ору со слезами. - Я вот здесь, сейчас же всё тебе расскажу, на. И как хотел тебя трахнуть, и как меня передумали, а потом я понял, что всё это чушь собачья, и Эдипов, мать его, комплекс, и я чуть не оттяпал лакомый кусок у большого дяди, за что и спасся счастливо от всей этой вашей бормотни, и про войну на Фолклендах - моя любимая тема, кстати! - а потом я встретил Касю, наконец-то, маленькую мою, и есть то, что я тебе не продам в жизни никогда, сука. И... и... .

Она сидит на коврике, недалеко от моих босых ног, положив голову на пуфик, и, всё так же не спеша, попивает кофе. Знаю таких. Они привыкли жить полегче. Ну и как, ну и что? А я вот он. С девяти до одиннадцати, перерыв на обед с компотом из шиповника.

- Мы с ней сидели вдвоем, одни, зимним вечером, в заметённом снежной бурей доме - почти как в сказке, Александра Папандопулос, да - и трубочист шуршал у нас в каминной трубе своей долбаной шваброй, и сыпал сажей, а нам что... . Мы зарылись в пыль, мы укрылись одеялом из древних книг и моих манускриптов, которые я сжёг, между прочим, вот... . 

- Ну и что, - пожимает плечами Элисон. - Я тоже кучу всего спалила. Жаль.

- Жаль?! - взвиваюсь. - Я грызу себя до последней уцелевшей нервной клетки, но мне не жаль, нет... . Я обязан был там заняться совершенно другими вещами. Она тоже. И тут вдруг - "мы так похожи на наследников престола...". Да мама дорогая... . Тотчас же отправил её к отцу. Я трус, да. Мне нужно было взять её и встряхнуть. А у меня задатки психа, нервного психа. Я начал подозревать её в том, что она подозревает меня в том, что у меня, на самом-то деле, не все дома. Меня хотели убить. Меня хотят убить везде, где бы я ни появлялся.

- Меня тоже, - произносит мрачно, будто бы с упрёком кому-то. - Вчера включила себе кондиционер и простудилась. 

- Мгм, - чуть приподымаю голову, чтобы рассмотреть её ничуть не покрасневшее, почти безупречное в своих несовершенных чертах лицо. - Я похож на капусту брокколи. Я хочу домой, в постель, и чтоб она меня укрыла одеялом... дрянь позорная. Месяц центрифуги, тупорылой центрифуги, Элисон. 

- Ну что ж, - устремляет отсутствующий взгляд в двери из белого пластика под дерево, - я не выпишу тебе ничего, кроме конфет. В неделю по три коробки. 

- Ладно, - поднимаюсь из кресла. Капельница из глюкозы, и я свободен, ура. Отвратительная болотная фука. Приду к ней потошнить. И ноги у неё красивые.

- Послушай, - останавливаюсь у самых дверей, глядя на неё, как на открытие. - Давай заключим что-то вроде паритета, окей? Ты меня не трогаешь, а я тебя. И карточку мою медицинскую можешь выкинуть.

- А зря, - улыбается по-змеиному, аж губы изогнула. Надо же, а были пухлые... .

- Н-да? 

Тут уж я готов к труду и обороне. У неё ещё и бёдра круглые... .

- Вилл, у меня есть знакомый, который лечит ганглионит разрубанием нерва.

- Гм. Бабка Ванга Овидиотис... 

- Не хами. Ганглионит возникает из-за.... 

- Из-за чего?...?! - ёлки-палки, я сам не ожидал, что могу звучать так пошло, будто гопстопник. - Из-за того, что я наступил на ногу кондуктору в троллейбусе?! Я извинился, честно. У неё воняло изо рта, когда она меня материла, но я извинялся. Кто хочет быть миллионером? Я. Элисон, твои пальчики божественны, я хочу перецеловать их все по одному, только не делай из меня суп.

- А зря, - подвигает к себе пепельницу из-под кресла и долго смотрит на зажжённую сигарету, пока та не превращается в пепел вместе с фильтром. Фокусница. Я тоже умею драить пальцы пемзой. Как отсюда смыться? Нет, не-ет... .

- Когда у человека истерика, он выгибается. До свиданья, Вилл.

Какое-то время смотрю на неё, приклеив язык к зубам и всё ещё держась за ручку двери, как за спасительный буй. Она перестаёт меня замечать, уткнувшись в какой-то журнал - я виже лишь её ореховую макушку. 

Ф-фух. Теперь я знаю, что такое ноги, приклеенные к полу - зато не поскользнусь.

Глава седьмая

Головой оттуда

Едва я успел немного прийти в себя, как начали всплывать неожиданные воспоминания. Давно привык, и не переживаю о том, что подобные мысли приходят не зря, но сегодня... 

Появление психа в моём пространстве словно бы растянуло асфальт по дороге моей жизни, которая отчего-то представляется мне коридором, - обыкновенным, широким больничным коридором от окна во всю стену до тупика на противоположной. И лифтом сбоку, и каким-то переходом напротив, но там светло, а потом темно и совсем не страшно... .

Когда я учился в медицинском, свидание с девчонкой из психиатрического уступало лишь кофе-брейку с нейрохирургичками. Тем вообще на всё плевать. А эти смотрят из-за забора. Мрачно так смотрят, пока ты им пытаешься просунуть не сдохший за сиесту цветок и что-то там неловко бормочешь, как три шизофреника.

Вычленить действительно важное из мозговой деятельности намного проще, когда чувствуешь себя отдохнувшим. Главное - не поддаваться хаосу чужих мнений, мыслей и реакций.

К этой негритянке я точно никогда в жизни больше ни шагу. Вот Тикки с Коцем - прекрасная компания. Мы сядем у него в кабинете и будем пить кофе на столике-полке вдоль стены. Он сам так придумал, а Тикки выбирала бар-стулья. 

Как ни странно, в этой больнице мне с горем пополам удаётся сохранить внутреннюю сосредоточенность. 

Кася... Вот сейчас улягусь на тщательно застеленную кровать с асфальтового цвета пледом в оранжевую клетку - сам выбирал в секонд-хенде - и позвоню. Она ведь пошутила, да. С чего бы ей со мной разводиться? Вроде бы не надоедлив, и свободы у неё за последние пару месяцев было больше, чем у её кота. Каждый день удирает от собак с цепью на шее. Там - его имя, возраст, группа крови плюс телефон и электронная почта. Всё личное, как у меня.

- Ты слишком рискованно себя вёл, - заявляет отец, и так снисходительно, будто намерен-таки передать трубку Касе. И я знаю, что он врёт, потому что причина не в том. У меня всегда начинает трещать голова справа, когда мне вот так вот благовидно врут.

- А вы ещё внутри покопайтесь, пан Щигловски, - говорю совершенно ровным тоном рижского бандита. - Тогда и внешнее привносит намного меньше разлада.

- Боткинс, тут такое дело, - главный вынимает у меня из рук телефон и отключает разговор. Не спеша перелистывает свои привычные папки с отворотами, растянутыми от количества бумаг, и завязками, с узлами у самых краев.

- Такое дело, за которое нарушители пищевых паттернов отказываются браться вообще.

- Так я ж тоже нарушитель, - киваю на остатки шоколада Элисон. Главный хмыкает.

- Ну, как тебе сказать... . Твои нарушения не мешают спокойно находиться здесь, в индивидуальной каморке арт-терапии для умом внушённых. А не в палате для тошнотиков, я был там. Прекрасное место! Искусство выблёвывания, знаешь ли... .

Он внимательно рассматривает мои каляки на магнитной доске и глиняные фиги.

- Что, опять? - вскакиваю с кровати, едва не потеряв мысль, мучившую с утра. - Хотите сказать, он соскучился?!

- Сходи - сам увидишь.

Делать нечего... . Вздыхаю, обуваюсь в слипперы с антискользящими подошвами. Так и хочется спросить, придёт ли Элисон, но сейчас она для меня - нечто вроде Морры из сказки про муми-троллей.

Главный смотрит на меня ещё внимательней, и в глазах его за сверкающими стеклами очков - сивушная тоска бывшего алкоголика. И ещё он лыс, и порой разговаривает голосом Стинга. Вот тогда я начинаю любить солнце Хоршема... .

- Вилы брать? Или достаточно швабры, чтобы намотать его лапшу?

- Боткинс, на сей раз придётся руками. Давай, не отлынивай.

Как он меня терпит... . Сбежав по лестнице, захожу в один из коридоров, похожих на переулки со светлыми промежутками. Уже за несколько шагов до выхода слышны жалобные стоны.

- Гинекологи у них перевелись, что ли? А я бы подкинул... . Ишь, запретили. Знают, что мы нажрёмся с тобой, Соткинс, как две свиньи на персидских ковриках. 

Впрочем, роженица - не худшее, что может быть. Если дитё не в брючном костюме и не идёт ногами в размокших штиблетах... . Роод в курсе. Вообще-то его хвать Рудольфсом, кузена моего. Это в Бельгии он стал эстонцем и полез женщине в суть. Правда, учиться на гинеколога его отправили в Германию, а я был вынужден терпеть в Севилье Пако Хуниньо. На-ка... .

Возле палаты сидит Элисон и что-то строчит на листочке, скреплённом с папкой-планшетом. Сажусь рядом, подбрасывая резиновые тапки и ловя их ногами.

- А помнишь... .

- Нет, - она не поднимает головы от своей писанины, и почерк у неё, бляха-муха, врачебный. Рядо лежит стопка книг по этой их науке, и я, ей-богу, никогда не видал её настолько серьёзной.

- Тебе не давали раскрыться, - говорю самым что ни на есть коварнейшим тоном, - а теперь... .

- Заткнись, - обрывает холодно. Моё время с десяти до одиннадцати, понял.

- Ладно, - вздыхаю. - Я нарушил кодекс профессиональной этики, д-р Папандопулос.

Она молчит, дописывая страницу, потом резко захлопывает папку.

- Вот что, академик Уилл. Паритет - да. Хуже того, мы - друзья на профоснове.

- Хука нет, - улыбаюсь безмятежно. И молчу, как будто мне отрезали правую руку и ввели три конских дозы обезболивающего. Там - чёрная пустота, и она не собирается убивать меня книгами.

Хотя нет, собирается. "Социальная психология" уж очень увесиста. 

- Ты выражаешь хотя бы намерение не обесценивать моих исканий... .

- Ага. Копаться в куриных желудках я тебе тоже не разрешаю. Договор?

- Специально приглашённая звезда, - небрежно кивает на кабинет напротив. - Видишь, как темно? А ещё даже не обед. И, если ты обидишь больного вот за этими дверьми... .

Кивает на двери, под которыми сидит и слушает стоны рожающего Шварца.

- ... я за себя не ручаюсь, - и улыбается так, что у меня отлегает от сердца. И приливает туда, куда наврал мой бывший - неужели? - тесть.

Из-за двери звучит угрожающе протяжное мычанье.

- Дорогая Ариадна, - склоняюсь к ней, но тут же получаю Майерсом по колену.

- Не дам, - встаёт, сгребает всё под мышку и уходит, даже не шлёпая сандалиями по полу. Так... Кажется, сейчас бодну это чучело за дверьми в живот. Или сяду на пол и буду смотреть, как оно воет.

Это мой старый знакомый. Пепперони, Пеппер или просто Чич, - видать, уставший мнить из себя патологоанатома. Не уверен, что у него есть хоть какое-то медицинское образование. Он ни разу не подтверждал диплома ни в одном учреждении, в котором шастал.

В общем-то, у него нет половины кишечника - не знаю, что там случилось, но его удалили до моего появления в аргентинской клинике и заменили на какую-то высокотехнологичную хрень с просветом в пузе. Я его так и величаю теперь про себя - телепузик. А ещё у него нет совести. Ампутация ли, врождённое отсутствие, понятия не имею.

Он сидит на полу, стиснув в своих бледных, худых, жилистых ручонках Гошу - дорогущий тренажер для подготовки парамедиков. Иногда Гоша изрекает рекламу пилюлек, но, в общем-то, неплохой парень, хотя местные почему-то предпочитают звать его Гургеном.

Мне нравится, что он обтянут холщовой тканью, а не эко-кожей, как предыдущая модель из Китая, расцарапанная забежавшим из столовой котом. Я никогда не видел его таким счастливым. Зато на Гоше можно было оттачивать приёмы экстренной хирургии.

- А ну отпусти! - говорю грозно, хватая из угла швабру. - Если хоть одно ухо упадет с головы Гургена, я опять заставлю тебя плакать.

- Напустишь психотерапевта? - склоняет голову набок точно, как кот, откусивший мою паровую котлету и вывалявший её в пыли. Тут уж во мне начинает бурлить не на шутку.

- Прекрасная женщина, - аж поблескивает своими упоротыми в шизу глазёнками. - И полностью меня понимает. А плакать я буду на голову... как ты сказал... Гогену? ... так что не делай этого, друг мой. Мне ввели глюкокортикостероиды, это лучше, чем нервно-паралитический квас. 

- Н-да-с, - сажусь рядом, обхватывая колени. - Если у него слипнется, то у тебя - тем более, но в другом месте. За что?

- За правду. А ты как думал?

- А ты чем думал, когда решил свою правду вставить туда, где не ждали?

- Спорщик, - Пеппер осторожно открывает люк на животе Гоши. Внутри он обтянут чёрным, а органы - все, как живые. Сокращаются в нужном темпе, можно задать патологический режим. Хотя зачем, они уже провтыкали гарантийный ремонт, а мне интересно.

Пеппер зачем-то встаёт в позу каракатицы и так лезет до противоположного угла. Жмурится, отплёвываясь.

- Боткинс... зря ты ушёл... из нейробиологички. Некому теперь... стариков... досматривать... . Нынешнее поколение совсем... оборзело, или как там у вас говорят?

- Мне тридцать пять, - подаю ему руку, чтобы он кое-как встал. Отряхивается, понемногу приобретая естественный цвет.

- Эта пакость так и продолжает выпускать чернила в мой организм. И называет это индикатором состояния, а у меня колики. Говорят, терпи, нужно понять процессы приживания, замена гарантирована. Правительственные гранты, им ничего для меня не жаль. Королевский пансион... И вот ещё что... .

Он роется в кармане белых, но уже грязных джинс, извлекает оттуда купюру.

- Это тебе. Должок с прошлого раза. Просили передать.

С его алчностью к деньгам я задумываюсь об аппарате проверки купюр, но что делать... .

- Надень перчатку, вложи в конверт и заклей при мне. А потом распишись.

- Окей, окей, - машет поднятыми руками. - Элисон Папандопулос... Ты думаешь, с ней всё в порядке?

Стучит у виска. У меня опять пропадает терпение. Уши у него распухли, жаль... .

- Трепал - мягко сказано, - он будто перехватывает мой взгляд и показывает проколотые мочки. - Второе детство в пятьдесят. Жизнь уже прожита, терять нечего, и, знаешь ли, даже в этом возрасте, оказывается, нет ничего дороже головы.

А коленки-то дрожат у него... . Беру под руку, холодную, как у трупа.

- Кардиолог - чудесный собеседник за день до морга. Всего два препарата, и больше не проси. Он даст. Урод - в Африке компот. Не бери близко к сердцу. Как слышно через розетку?

- Видно плохо, - морщится, - щёки закрывают обзор. Темень такую развёл, будто ждал, что приду. А я пришёл, так сказать, для проформы. Он знает. Ты учись, учись. Можешь даже в уши орать. Только негромко, у меня тремор в руках.

А меня зло понемногу берёт, когда его слушаю. Не знаю отчего. Просто хочется скрутить его в позу акробата и так связать. 

Элисон... Да я её просто урыл бы. Теперь она представляется мне трупом с чёрными губами. Кое-как дотягиваю Чича до кабинета кардиолога и тихонько закрываю за собой дверь. С облегчением крещусь и бодрым шагом спешу к себе.

"Мне триста лет, я выполз из тьмы...". Я даже вижу себя лысым дедушкой, с сединой, торчащей вокруг ушей, и в этих же синих трениках с белой застиранной футболкой.

Медсестра Трейси у стойки размеренно складывает новые папки с файлами в большую стопку.

- Много ещё? - я люблю медсестёр, у них всегда есть печенька.

- На наш век хватит, - а у неё гастрит. - Долго тут ещё?

И лицо такое, будто уксуса хлебнула. Я готов носить её на руках, а она... .

- Как Бог даст. Письма есть?

Сочувственно смотрит в моё равнодушное лицо. 

- Я бы сочинила, - достаёт из кармана сложенную вдвое открытку с зайцами на День дурака.

"Будь начеку. Кася".

Любить женщину за краткость несложно. Намного сложней прочитать в короткой фразе то, чего так долго ждал. Особенно, когда открытка за прошлый месяц.