4. Сон в зимний день

Посвящается моему кузену, у которого весь мир роди меня обратно

Image by @MZarzhytska

Глава первая

Добра и зайцем

Сексуальные фантазии о психотерапевте - вещь нормальная, поэтому я как-то справляюсь. Она даже пригласила меня на чашечку брома и прилично оделась. В широкие штаны и блузу, но мне все равно некомфортно.

По всем признакам, я выиграл у Элисон Папандопулос десять стандартных сессий - или сеансов, как это у них там называется? - ибо докторов лечат бесплатно, за счёт клиники. Нет, ну если я захочу чего-нибудь такого... .

- Психодраму я не практикую, - она кладет руки с фиолетовыми ногтями на папку так, будто я всю жизнь собираюсь прыгать перед ней павианом. А я умный. Я радуюсь жизни, мои нервы заиграли, как гирлянда на новогодней ёлке.

Она красива. Пожалуй, даже очень. И часто меняет линзы, и стиль макияжа - к примеру, сегодня у неё карие глаза, похожие на две миндалины или изюмины, вымоченные в вине, и густо накрашенные ресницы. А губы, в прошлый раз ещё пухлые, сегодня подчеканены бордовой помадой.

Коц от неё в восторге. Он каждый раз, захлёбываясь, как ребёнок, рассказывает, какая Элисон молодец, и как клёво они проводили студенческие годы в Стамбуле, а потом она уехала проходить практику в одно место, а он - в другое, и нельзя было ни слова говорить, где они были, только догадываться.

- Это была самая увлекательная игра, - аж сжимает кулаки. - А потом она сошлась с Пако. 

- Гм, - киваю, помешивая весьма гнусный кофеек из "Лидла". - Катапульта из френдзоны никогда не бывает болезненной, Коц. Ты просто летишь и гадишь.

- Да ну тебя, - обижается. - У меня никогда к ней ничего не было. Я даже пытался себе представить, так удивился. Ничего. Мог бы лежать с ней в постели, ничего не делая.

- Даже пьяным?

- Ну ты злой, - оглядывается на Тикки, кормящую столовского кота моей селёдкой. - И тебе вовсе не тридцать пять, а ей не двадцать. У неё потрясающая фигура, и однажды она позовёт с собой купаться, но тебе будет уже всё равно. Только прошу, не издевайся над ней. Я запрещаю.

- Нет, ты что, - у меня аж нос кровью наливается. - Думаю записаться на курсы рыцарского воспитания, профдеформация. Сколько терпеть стояк?

- Тсс, - укоризненно подносит кулак к моему носу и оглядывается на Тикки. - От месяца до двух, статистика. Может пройти раньше, она способна это устроить.

- Да? Тогда я абсолютно спокоен. Можно написать диссертацию, закончить, наконец, методы исследования желудочного сока колбочным и спектральным анализом, хоть я за гормональный и, конечно же, биохимию крови в развертке. Я бракодел, Коц.

- Извини, мне за это не платят, - встаёт, стряхивая крошки хот-дога с брюк. - Будешь выпендриваться - она тебя выгонит, и придётся платить какой-то грымзе из Управления региональной медицины.

Я будто не эмигрировал. Работа в частных клиниках здесь не считается чем-то зазорным.

- Придётся выбрать катарсис, - вздыхаю. - Я намерен вернуться к Касе.

- Это хорошо, - вздыхает в ответ. - А долечиться не мешало бы. Поляки, брат... .

Сегодня - день писем. И то, что Англия до сих пор хранит невыученную мной в школе традицию, очень даже вдохновляет. Я, оказывается, мастер писать тексты на польском.

"Кась, здесь не хватает психотерапевтов. Знаешь, почему? Потому, что никому они не нужны. Каждый больной считает себя здоровым, а психотерапевта - человеком, мешающим обществу. Понимаешь?

Я лучше расскажу тебе свой сон.

Мне снилось, будто я сижу на небольшом обломке скалы. Сижу и смотрю на потрясающе красивый пейзаж. Светит яркое солнце, на небе - ни облачка, по зелёному лугу можно бежать, идти, просто брести, рассекая мягкую высокую траву. А подо мной - обломок скалы, похожий на зуб древнего чудища. Я плохо разбираюсь в реликвиях, да и смысла нет, когда в их пасти выглядишь ничтожной крошкой. 

Обломок скалы постоянно кровоточит и гноится. Сидеть на нём вроде бы удобно, и, в тоже время, жутковато. Пошатывается под каждым движением, и можно догадаться, как ведут себя реликтовые во время острой зубной боли... .

Я сижу и придумываю последовательность движений, которыми удастся выпрыгнуть из пасти без риска оказаться прихлопнутым верхней челюстью. Соседние зубы по ту и другую сторону от меня тоже не выглядят здоровыми. А за спиной кто-то стонет человеческим голосом... .

Кась, только не смейся. Здесь я не стал курить ничего запрещённого и даже разрешённого. Помнишь мои рисунки? Если нет, попроси у Элисон".

Моя жена сплавляет меня своей подруге, как будто так и нужно было. Хуже того, я полгода не знал, кто у неё в друзьях. Кася всё это время прикрывалась девочками из института, - теми, кто ещё хотел с ней хоть как-то разговаривать.

Грызу ручку, аж готов рвать её зубами. Я так и не спросил Элисон, почему. Во время вне сеанса она даже болтать со мной не намерена. Даже отвечать на мои сообщения, не касающиеся графика сессий.

Я пытался прислать ей свои соображения по поводу психосоматики гастрита, но она ответила лишь единственным словом "Позже". А мы так не договаривались.

У неё кто-то есть, и Коц неоднозначно намекает. Мол, она не хочет его светить - слишком большая шишка. Он до сих пор уверен, что все женщины пробивают себе карьеру грудью.

Я спросил - она ответила, что это не моё дело, и лучше бы мне заняться гастритом. Хочет вернуться к бывшему, так бы и сказала. Я же сказал... .

"Так вот, Катажина, несколько реликтовых с раскрытыми пастями были соединены между собой за хвосты. В пасти каждого из них торчала пасть поменьше, в ней - ещё меньше. И всё это доисторическое сооружение вертелось, будто карусель. 

Мне было жутко даже не от того, что я лечу неизвестно куда. Я думал о своих друзьях, застрявших в разных пастях. О тех, кого не мог бы увидеть, сидя на том обломке. О тех, кому я не могу помочь.

О тех, кто, может быть, сейчас летит в другую сторону. О тех, кто, может быть, свалился в нутро прожорливых реликтов... ".

То ли я слишком сентиментален, то ли пафосен, и она этого не оценит. Хочется порвать листок на мелкие кусочки, но нет уж. Пусть знает, с кем имела дело. И получит это письмо через два месяца после моей... свадьбы... смерти... командировки в Гонолулу?... .

Стоп, я же собрался с ней мириться. Хоть мы и не ссорились, - о чём? Если у неё в планах закатить мне скандал, пусть закатит. Я хочу знать весь объём лондонской свалки, пропахшей мокрым табаком из пепельницы.

Не изменял, не крал, не устраивал загулов. А надо бы... .

"Кась, ты не обидишься, если скажу, что этот сон я придумал? Мне приснилось одно-единственное слово, по которому моё воображение дорисовало столь фантастическую картину.

И это слово - не то, что ты, вероятно, подумаешь. Можно, я сохраню его, как маленькую тайну?"

Она будет помнить, всю жизнь. Наш с ней мир не так-то легко забыть. Ей просто нужно было потрудиться чуть больше. Не так, как она хотела... .

Пожалуй, в конце терапии я угощу Элисон обедом без всякого подтекста. Пока что она не позволяет купить ей даже кофе. Может, попросить Коца, чтоб не издевалась?

Я даже полайкал её меню в Инстаграме. Она вкусно готовит, но я бы капризничал... 

Ладно. Я ел бы всё, что она подаст, и даже нарезал бы салат собственными руками. Я умею... .

"Кась, если я не вернусь, - сохрани этот забавный и страшный сон уставшего доктора Б. В нём улыбка непременно сменяется потоком слёз. Всё, как ты любишь. Кась, я бы хотел обойти всю землю и встретить тебя - такой, какой захочешь. Может, ты уже будешь другой, более жёсткой и строгой, но я тебя узнаю. Если останешься Касей - той, которую я полюбил и не могу забыть".

Лжец. Она бы отхлестала меня этим письмом по лицу. Дурак... . Решила устроить мне проверку, а я и не понял. На тебе. Зато теперь у меня сразу две подруги.

"Я бы хотел найти уголок мира, в котором нет зубастых пастей, гнилых зубов, гноя и крови. Уголок для нас двоих. Пока мы на земле, Кась - прошу тебя, иди ко мне навстречу...".

Кажется, вот-вот откроется дверь, и она зайдёт в палату. Почему-то с цветами... .

"Вилл, завтра на 10.30. Немного опоздаю, извини".

Ах, какие мы предупредительные. Спасибо, Сашенька, я как раз собирался поторчать под порогом. С ружьём, рогаткой и растяжкой. Я всё ей выскажу, завтра же. И про дружбу с Касей, и про её непристойные ужимки там, в аргентинском боксе. Вела себя, как кошка на гону, и пусть не чешет, что так было надо. 

А хрен там. Пусть догадывается сама. 

Чтобы я хоть раз ещё отправился на терапию к бабе... . Ей должно быть шестьдесят. Ладно, пятьдесят пять, и она должна быть похожа на мою бабушку из Латвии.

Мисс Александре Папандопулос просто скучно со мной, и она дотягивает этот плуг по инерции. Понимаю, как никто... .

"Так вот, пока ты думаешь, я дорисую тебе картину. Да, да, ту самую, достойную кисти Босха. Человек, ростом намного выше меня, отчаянно трепыхается в серпантине из денежной бумаги. Да, вот представь себе, серпантин из денег, будто секунду назад вышедших из-под конвейера и ещё не разрезанных. Трепыхается, размахивая руками, ногами, тряся головой - будто насекомое, попавшее в паутину.

- Боткинс, сделай что-нибудь! - орёт истерически. А я не могу прийти в себя от осознания жесточайшего парадокса".

Кася бы положила мне грелку на живот. Наш медовый месяц в лондонском особняке за чужой счёт был раем, в котором много снега, тёплая постель и плохо протопленный дом с мышами. Я ждал там своего друга, Джерри Пейна, но он так и не пришёл.

А обещал меня научить заделывать мышиные дыры круче меня. Что может быть круче битых стёкол и цемента? Я не люблю травить кошачью еду. Мышеловки ничему их не учат. В них попадают лишь коты да мои многострадальные ноги... .

Парадокс? Какой парадокс? Я рад, что он туда попал. Коц прав. Дай меч - я наточу его об меч.

Да нет же... . Какая Элисон. Я завтра никуда не пойду. 

"Саше, я решил закончить терапию сегодня же. Спасибо. Моя визитка у тебя, звони".

"Козёл", - а быстро ведь. Стоп, это же не её чат... .

Стейси, секретарша мэрии Хоршема. Та самая, у которой я брал реманент для исправительных работ дворником после скандала в институте. Ну, того, где я разбил очки гнусу из фильтрационной комиссии.

"А что не так? Я гастроэнтеролог. У психотерапевтов не бывает язвы?"

"Окей, сорри. Заедь за шляпой, она полгода болтается у меня на шкафу".

Тэк-с. Это знак судьбы. Что там у Фрейда? Правильно, сопротивление. Теперь я осознанный сопротивлямус. Есть вещи, которые хочется забыть и никогда больше не раскапывать. Всё то, что я сейчас чувствую - мой неудачный брак и дурацкая решимость гоняться за миражами.

Если бы итальянская мафия не разнесла мою аргентинскую клинику, дядюшка Тру и тётушка Холли так и спорили бы в коридоре о специфике лечения африканской чумы свиней. Взрослые дяди с тётями пили бы сок в столовой, а малыш Вилл развлекался бы сникерсами из вендингового автомата. Ну, иногда бы попивал фреши в баре с рогатыми финнами - пока папа с мамой не придут и не надают по попе.

Ловко же они меня развели... А эта ещё и корчила из себя сваху перед пани Щигловски... .

Стоп. Это был тот самый момент, когда Элисон пыталась помириться со своим бывшим. Она выгнала его из дома, ибо в Лондоне он спился в синьку. Тогда она ещё не решила называться другим именем. По крайней мере, я не слышал, чтобы её так называли.

Как же мне хочется припереть её к стене  и заставить во всём признаться. Да в чём же?

Это не моё дело, она права.

"И вдруг, моя дорогая Кася, пасть реликтового - а может, он весь? - приходит в движение. Самое настоящее, с ускорением, от которого ветер свистит в ушах. Едва успеваю понять, что меня с ужасающей скоростью выбрасывает наружу центробежной силой. Едва успеваю заметить, что в полёте выпустил из рук обломок скалы, в которую непроизвольно вцепился. Лечу и вижу ещё более невероятную картину... ".

- Боткинс, ты опять на романтической ноте? - главный прямо-таки повелевает медсестре прикатить капельницу с глюкозой. Как пить дать, собрались отучать от шоколадок Элисон. Что ж, в этом есть резон. Мозг не обязан эксплуатировать желудок.

Главный аккуратно прощупывает мой коленный сустав, прежде чем вальнуть по нему молоточком. Мне горько и одиноко. Капельница смотрит на меня сверху вниз, будто бледная Элисон после супердиеты.

- Опять парадоксы... . Вывих был?

- Не было, просто периодические боли.

- Это бывает. Не бери в ясную голову. Гайморит да ринит - получается артрит. Доврачебная поэзия. Живи в полную силу, Боткинс. 

Он прав. И я начинаю. 

Глава вторая

От клуш до баклуш

Очнуться там, где выпал из реальности - неплохо. Медленно приоткрываю один глаз, вдыхая знакомый больничный запах. Ведь у каждой больницы - как ни странно! - запах свой. Моя пахнет лимонной отдушкой. Зато котлетами и рыбой - никогда. 

- Боткинс, ты как? - знакомый голос, которого я давно, очень давно не слышал. Где я его слышал?

- Неплохо. А что было?

Нет, это не Джерри. Я ждал его чуть раньше. Видимо, глюкнуло. Этого типа я совсем не знаю. Фельдшер, кажется. Главный давно ушёл домой и оставил меня на дежурстве с ним. Добродушное лицо под кепкой, пухлые синеватые щёчки, глаза с китайским акцентом. Он только что пришёл на смену и ещё не успел снять плаща.

Блин. А вдруг мой глюк намного большей широты и долготы, чем я себе представлял? И этот тип вылез из палатного телевизора, в своём допотопном кремовом плащике и кепке с макушечной пуговкой? 

- Да ничего особенного, - вешает плащ на мой тремпель. - Тебя нашли без сознания в коридоре, с газетой в руке. Думали, удар хватил. Медсестра кинулась перечитывать новости, вдруг кто-то умер у тебя... .

- Кто у меня может умереть, кроме психотерапевта? - выпиваю стакан с водой, наполовину полный льда. - Она турок, а их ломиком не добьёшь. Я бы умер, если бы меня пригласили в Букингемский дворец, потому что не умею есть ножом для суши. С кем имею честь?

- Мирослав Кунц, - широко улыбается и пожимает мне руку. Коц и Кунц. Главное, не перепутать. Польскую квоту они вытерпят быстрее, чем отлёт греков на Кипр... .

- Запредельное торможение мозговой деятельности, - бормочет, разглядывая экран монитора. - Сколько будет дважды два?

- Четыре, Мирослав Кунц. Ещё тупей?

- Ладно, - бурчит аж с какой-то злой досадой. - У меня сегодня свидание, верней, встреча. Мог бы подстраховать? Надо просто посидеть в приёмной. Больные будут меньше жаловаться, глядя на такого дохляка.

- Ну-у, не знаю, - вращаю белками глаз и с удовольствием наблюдаю мерцание на мониторе. - Коньяк не пью, конфеты запретили, покурю - испорчу тебе статистику. Мне нужно письмо передать. И так, чтобы ой как быстро.

Кунц смотрит на меня с дивным сожалением, будто не понимаю, где нахожусь.

- Как раз буду возле почты. Марку клеить?

- Три, за мой счёт. Она заправский коллекционер, у неё есть редкие, ещё со времён СЭВ. 

- Бабушка? - с почти что хулиганским скепсисом изрекает Кунц, роясь в карманах.

- Жена. Ей двадцать три. Красавица и умница, смотри, чтобы у меня сработал предохранитель.

- У тебя повышенная тревожность, Боткинс. Это объяснимо. Ты хоть помнишь, что читал?

- Известие о смерти Брежнева, - высовываю язык, и на экране бегут красные полосы. Добродушное лицо под кепкой сразу мрачнеет.

- Тогда понятно. Помню. Мне плевать. Кася... Катажина Щигловски, институт нейробиологии. Ты серьёзно или объелся паровых котлет?

- Конечно, серьёзно, - тычу глазом в строки адресата. - Слово "общежитие" тебе о чём-то говорит?

- Только о том, что ты полный идиот. Я сам напишу. Не знаю, что бы со мной было... в такой ситуации. Думаешь, поверит?

- Налгал, сколько мог. Пожалуйста, не вкладывай засушенные листики. Она не сторонница фитотерапии. Хотел бы знать, сколько берешь за вправление вывихов.

- Да нисколько, - хлопает меня по колену. - Баба Ванга Овидиотис. Давай своё письмо, и от меня это уже не зависит. У меня с памятью всё прекрасно, спасибо.

И смотрит блаженным взглядом, от которого я бы взмахнул крыльями, если б не голова.

- Хочешь, я поговорю с ней. Заставлю её плакать - или это всё, что нужно?

- Козёл, - выдыхаю. - Дай димедролу, и мы квиты. 

- "Не думай об этом", - передразнивает мой аргентинский тон. - У тебя чудесные отзывы. Зря ты вылечил адвокатов своего бренда, ой, зря-я... . Скажу тебе по-своему "Приходи в себя". Вот так. Могу повторить ещё раз, я очень долго тренировался.

С предельной аккуратностью расправляет подо мной электрическую простыню, стимулирующую мой позвоночник нагнетать в мозг лучи добра. И света, потому что я очень хороший человек.

- Тебя портит дружба с патологоанатомами, но я сам таков, - его тяжёлый мрачный тон вдруг сменяется на плаксивый. - Нам всем сложно, Конан Дойль был прав. Синдром второсортности. А в этой стране констэбли ленивы, как собаки корейские. Я в гробу видал всех этих британских придурков, с их туманной логикой и не менее упоротым выговором в стенку.

Неужели он из комнаты психологической разгрузки? От него даже пахнет "якобсом"... .

- У тебя кто в душегубах? - прищуривается заговорщически. - У меня старик еврей. Я зову его Гобсеком. Или молчит, или выражается междометиями. Я уже оскомину себе набил. Иду за синькой, стоматит лечить.

- Бабушка-болгарка, - вздыхаю. Глаза Кунца приобретают стальной оттенок. Показывает пальцем на небо.

- Всё будет так, как должно быть. Как задумано там. Помнишь, как ты мне память возвращал? Я не забыл.

Смотрю на него с полнейшим недоумением. Кунц плотной заклеивает мой конверт.

- Ждал, пока очнёшься, выдерживал косые взгляды сестричек. Они здесь не очень-то любят новеньких, а? Пришлось кепку надеть. Будто родился в ней. А я тебя помню, ещё с рижского базара. Слонялся там, как дурик, со школьным ранцем своим - интеллигент вшивый. Торгашом родиться нужно. А я значки продал. Три завоза, пока задницу не прострелили. С тех пор, извини, не сажусь.

Господи, сколько я такого наслушался, и ещё услышу... . Сел бы - проперделся. Может, и помню. Мне значки дарили обычно, и я делал из газет, что хотел. Да хоть гуся, как сейчас.

Кунц разглаживает конверт и смотрит его на свет лампы. Сует за пазуху и прихлопывает.

- Ну вот, а теперь дискотека. Вы дураки, что уехали. Уличные бои были такие... ты бы сейчас здесь не валялся. Хорошие люди, ой-йо... везде. А я по-своему хулиганил. 

- Спасибо тебе, - сую купюру без сдачи. - Надолго тут?

- У тебя - ненадолго, - набрасывает плащ и бравым движением мясистых ладоней расправляет бока. - Можешь составить вишлист. Или бакет-шит, как там принято называть этот бред? Напомнить, что ты не один - первое. Передать огромную кучу приветов - ещё раз. И ещё раз. Научиться сочинять смешные шутки - пятнадцать. Хочешь несмешную шутку про антипрививочников?

Шевелю пальцами ног, которые никто не целует - даже пираньи. Экран синеет.

- Антипрививочники предпочитают болеть опасными заболеваниями, проходить естественный отбор и жаловаться на жизнь, обретая абсолютно естественный иммунитет. А это уже не шутки, Боткинс. Это самый коварный заговор, о котором я слышал за всю свою жизнь.  

- Ого, - вздыхаю, незаметно поддёргивая провод дисплея. - Ну давай. У тебя было что читать на реабилитационном. Смело. Правда, смело... . Сочетание одних и тех же протокольных препаратов, запахи сестринской и столовой везде рождают что-то неповторимое - то, что трудно пояснить словами. Если Элисон здесь появится, я начну материться.

Никто не придёт. Упс... . А я, оказывается, не умею шутить. Может, сам подал на развод, пока был не в себе? Да что я такого сделал-то?!

Кунц уходит, и я остаюсь в палате один - немощный доктор на дежурстве, которому ещё надо как-то доползти в приёмную и быть внимание, пока медсестра пишет. Хорошо, хоть здесь выдают протокольные вопросы - я впервые этому рад.

Видать, моё семейное горе налагает на меня особый, привлекательный отпечаток. Больные аж тают, согревая своим неслышным сочувствием. Мне даже не хочется рвать фотографию Каси на рабочем столе. Я её просто сожгу. Ну, или не сожгу.

Тю, я же обещал подарить её Элисон. И, пока медсестра не видит, вынимаю фото из истории болезни. Подписываю: "Моей драгоценной Сашеньке на память от Вильгельма. 1892-й год, января 5, Кёнигсберг".

Это будет второй конверт, который я сегодня отправлю через Кунца за пивом. Да, я интриган, бабник и мазохист. Я просто-таки хочу, чтобы "Кабачок 13 стульев" начал швыряться стульями.

Неврологическая клиника в графстве, соседнем престольному - это вам не шуточки. Все ишиасы, люмбаго, подагры, истероморфные параличи обостряются на выходные и к ночи. Вегетативного расстройства - ни одного. Хоть бы кто-то явился с невралгическим поносом... .

Самые благодарные пациенты - остеохондрозники. Они просят свободную койку недалеко от туалета и что-нибудь почитать. В девять часов вечера окна их палат уже темны, как их УЗИ.

Кунц возвращается поразительно быстро, довольный и раскрасневшийся. Сует мне упаковку солёного сыра в пальто и, согнав меня с места, усаживается трепаться с больными.

- Всякое может быть. Веришь?

- Знаю. Думаешь, легче?

Голоса в коридоре, чуть освещённом лампой, будто на "Титанике", вгоняют меня в сумрачную фатальность, с которой, наверное, и начинается депрессия. В моей арттерапевтической палате, с точечным светильником над мольбертом с магнитной доской, по-прежнему тихо - а чего я ждал? Шума оркестра?

Могу включить себе симфонию, могу не включать. Могу попросить соседа, могу и не попросить. Есть свободная койка, но нужен третий - я не в состоянии вести психодраматические тет-а-теты. Элисон просит меня отправлять ей рисунки, но никогда не пишет, что думает о них.

А мне становится её мало. Честно сказать, хочу нырнуть в неё, как в море, и не вылезать из воды целый день. Я сам начинаю растекаться, и как выдерживают стенки моего резервуара - не знаю. Остаётся порадовать её депресняком. Что ж... .

Так и пишу ей: "У меня депрессия". Ноль ответа. А если я начну среди ночи резать себе вены?

Так вот... . Психотерапевты, которые рассчитывают на клинический персонал, а тот - на психа, который обязан впахивать на твою менталку двадцать четыре часа в сутки. Может, она сейчас трахается с кем-нибудь. Или на конференции в Бангкоке.

За окном начинает бормотать дождь, и мне даже глючится, что он разговаривает её голосом, и что-то втирает мне - хотя она обычно ничего не втирает, а слушает, что говорю я. Иногда вставляет свои парадоксальные сентенции. В Аргентине она так не выражалась. Может, курсы какие-то прошла?

В общем-то, я маленький орангутанг с коротенькими ножками, но в длинных штанишках, а руки у меня длиннющие - и я, как Тарзан, но всё-таки снежный человек, держусь за лапку Дюймовочки. У меня есть только один способ наступить ей на ногу - взять и наступить, но она не умеет карабкаться по лианам. 

Придётся тащить, но в моём гнезде не убрано, и валяются какашки соседа-павиана. Вот их-то я и рисую, показывая, какое страшное это дупло баобаба, невесть откуда проросшего в джунглях. И что есть. в общем-то, неплохие качельки, но я же не могу держать её на них в тропический дождь... .

Кунц безо всякого стеснения заглядывает в палату. От него уже пахнет пивом.

- Твое личное пространство сегодня моё, - заявляет безапелляционно. - Мне нужно спрятаться от медсестры, у неё работун. Вздумала на ночь приводить в порядок истории болезни. Утверждает, что я недоквалифицирован.

- Как?! - восклицаю с наигранным шоком. - Вот так и сказала? То есть, текстом?!

- Намекнула, но я понял. Моя задача - решать экстренные случаи, а не вот это всё.

Укладывается на застеленную кровать и открывает телефон с музыкальным сопровождением солитёра. Моцарт... . Ну что ж, пусть Моцарт. 

Выхожу в коридор побродить. На ночь сегодня никого не перевариваю, кроме кота, но он где-то дрыхнет. Придётся конать к пациентам. Голову себе завязать, что ли?

- ... От знаний никогда не бывает легче. Ты в голову не бери ... .

- У меня дети.

- У всех дети. Не все привитые. По разным причинам ... .

- ... график с отставанием не в счёт, это нормально. Меня другое беспокоит: кто эту муть мутит и под разными соусами людям в уши заливает... .

Я сейчас сам зальюсь. Вот же гад Кунц... . Надудлился пива в пабе через дорогу и делает вид, что меня нет. В приёмной нет даже медсестры. Вот что они здесь на ночь все забыли?

Было бы дело в Латвии - разогнал бы на раз-два. Здесь не имею права. Это не просто клиника, это капиталовложение очень серьёзных людишек, уставших от многомесячных очередей к государственным и частным докторам. Её разгонят, когда посчитают нерентабельной или объявят пивот по какому-нибудь другому направлению медицины.

Мне нужно принять всех, отсеять стационарных и отправить домой амбулаторщиков. Почти стандартная процедура, если не считать назначения лечащих врачей, опять же, у нас. А в неврологической клинике такого уровня никто не вправе создавать конвейер.

Вот и выходит очередь, которую всеми силами нужно не создать, определив кратность посещений и назначив патронаж. Имеются в виду медсёстры, которые будут выполнять стандартные процедуры. Ну, и фельдшеры, прилетающие на крыльях любви в случае чего.

Эти гаврики - то бишь, пациенты - работают до вечера, большинство в столице. Возвращаются домой к ночи, выпивают бокал слабительного под сытный ужин, и начинается... .

- ... сам концов найти не могу. То тут, то там всплывает, почти убедительно. Тон. Всегда обращай внимание на тон и построение аргументации. Только так можно отделить отчаянных пуристов от тех, кому выгодно запугивать людей. 

- Хм, попробую. Правда, при чтении подобной мути у меня пропадает аргументация,

- И очень хорошо. Сказать "Не гони!" вместо десятка сложносочинённых, если не могу искренне выразить своё мнение. 

- "Не гони", - повторяет задумчиво. - Кратко, ясно. Раскладывается на множество взаимосвязанных и соподчинённых значений. Вот слово "чувак" совсем другое. Правда, чувак?

- Ага, - киваю. - Пройдите в приёмную.

- ... ассоциативного типа, - на ходу задирает рубашку с пузом в венах.

- Типа ассоциативного, - киваю. - Понял. Пузо выравнивай давай. В смысле, на кушетке.

Глава третья

Кризис третьего рода

Утром я понимаю, что депрессия всё-таки не пошутила. Мир кажется убийственно гнилым местом, в котором не хочется просыпаться. Ночью мне снилась Кася с мечом - бледная до синевы, воинственная, как валькирия, с чёрными глазами и губами, в развевающемся сизом одеянии, с коротким мечом и какой-то штукой, похожей на хомут. 

Я тут же зарисовал её и отправил Элисон. Отдельно набросал хомут и даже засканил его в Гугле. Оказалось что-то вроде ручки от дверей, в которую можно вставлять швабру.

Как-то уж я доберусь до разгрузки, хоть имею право позвать её в палату. Вот просто взять и объявить, что нет у меня сил спускаться, голова кружится и руки за стенку не держатся. 

Она сидит на мяче для рожениц и что-то пишет в блокноте с попугаями. Это кетч, детка... .

- Плохо выглядишь, - мямлит, не поднимая глаз. Кажется, не выспалась.

Сажусь по-турецки на ковёр и утыкаю лицо в ладони.

- Посплю здесь, можно? Тебе-то что? Хронометраж выполнен. И кофе... за двоих.

- Пил? Только честно.

Началось. Да я ужран, как вол из реки под пивным заводиком. Безалкогольное.... В вашем солоде крови не обнаружено. Спасибо Кунцу, он совестливо не дрых и бегал в паб.

- У меня чудесный терапевт, терапевт. И сверху обезболивающие, по всем правилам станции Хьюстон. Май лав из йо лав, энд йо лав... . Элисон, только не плачь.

Она, и вправду, вот-вот разревётся, аж губы напряглись, как у рыбы.

- Элисон, пойми, - встаю перед ней на колени с рукой у груди, - все мужики в разводе одинаковы. Мне бы сейчас нажраться со взрослым дядькой или с таким же пацаном, а я тут вынужден трепать тебе оставшиеся нервы. От этого ещё хуже. Давай расстанемся, а? По хорошему. Без обид.

- Окей. Окей! - она поднимает руки. - У тебя ещё пять сеансов. 

- Пять?! - ахаю, косясь в плотно закрытое окно. - Так я уже на вершине Эвереста???

Она кивает, всхлипывая и вытирая потёкшую тушь. Хватаюсь за виски... .

- Я-то думаю... . Даже успел водрузить латышский флаг, но забыл спеть кое-что. "Акапулько, ай-ай, ай-ай... ". Давай станцуем.

- Пошёл ты, - выдыхает и снова разворачивает блокнот. - Тебе нельзя отсюда выходить. То, что ты прислал мне... . Касе я ничего не сказала.

- Попробовала бы только, - кладу ей обеими руками собственную голову на колени. - Что у тебя с ней общего, не понимаю... .

- Скажу, когда честно ответишь мне, почему решил прекратить терапию.

- Сиськи. Извини, пожалуйста. Ты просила честно.... .

Как будто и не слышит, продолжая смотреть мне в глаза своими бледно-голубыми зенками. Сегодня её ресницы не намалёваны, и я вижу, что они совершенно рыжие.

- Я пропишу тебе набор молокопродуктов, и пусть этот... Кунц... .

Она едва ли не ломает ручку в руках, но, в конце концов, достаёт из сумки визитницу.

- Вот адрес магазина, фермерского. Дороговато, но что ж. Ты хоть понимаешь, что твой организм - врун?

- Ага, - честно продолжаю глядеть в её глаза. - Бабушка-молочница. Спасибо, Эл. 

Пытаюсь поцеловать ей руку, но она встаёт и, угрожающе держа в руках мяч роженицы, тащит его в угол. Значит, они всё-таки сговорились. Или она на что-то намекает... .

- Они сделали анализ моей спермы, - изрекаю тоном вердикта. - Неабортивен.

- Боже, ну какой ты придурок, - теперь Элисон хватается руками за виски. - Так я пойду.

- Н-да, - пожимаю плечами. - Зато меня не убьют на корриде. Я добрый. Шутка. 

Перекрываю ей выход из комнаты психологической разгрузки, намертво. 

- Будь так добра, подруга семьи Щигловски, объясни своим друзьям элементарные постулаты эндокринологии. Ты же клицинист.

- Ещё и психосоматик. Дай пройти, пожалуйста. 

- У меня ещё две минуты. От какого чувства нужно избавиться, чтобы они придумали ещё?

- От чувства потери. Всё, давай, у меня острый.

Можно подумать, у меня тупой. Или я сделаю из неё сивиллу, или... .

- Вилл, мы все равно не сможем дружить.

- Очень жаль, а я так и мечтал до конца жизни мучиться от спермотоксикоза. У меня идея-фикс вернуться к жене, понимаешь? И пять сеансов сделают что-нибудь. Я обещаю держаться. Можешь замерить расстояние портновской линейкой и бить меня током всякий раз, когда я ставлю мизинец ноги ближе, чем на миллиметр. 

- Окей. Я напишу тебе вечером. Бай.

Вот сволочь. А я ей доверял. Придётся вести дневник достижений, иначе мне крышка. Фиг.

К небылицам о докторе Боткинсе я уже привык. Не знаю, насколько привыкли другие, от мнения которых я приучил себя не зависеть - не придавать ему значения, определяющего моё поведение, смыслы и ценности. Вот чему я научился на собственных курсах самопомощи, чтобы ни капельки не жалеть о потерянном вре... .

То, что думает обо мне терапевт, меня тоже не интересует, да?

- Тэк-с, - бормочу себе под нос, переступая от плитки к плитке, - А я хоть спрашивал у неё об этом? Или меня это, и вправду, должно мучить?

По мнению многих, я асоциален - и пусть. Я не привык поддаваться первому попавшемуся убеждению о себе. Неважно, позитивному или негативному. Я чувствую лесть и фальшь, предпочитаю молчать, если не могу искренне выразить свое мнение... .

"Ты просто заткнулся, Боткинс, - говорит яблочный червяк внутри меня и продолжает чавкать. - Собирался выразить мнение о том, что за хрень это всё, Элисон, и захлопнулся, увидев сиськи. У тебя есть желание наговорить ей? Наговори сейчас же!"

И я разворачиваюсь в коридоре, остановившись так, чтобы она столкнулась со мной в полутьме.

- Вилл, я занята, - пытается обойти меня, но я очень-таки настойчиво усаживаю её на скамеечку для больных. Вообще, я мастер разговаривать еле слышно.

- Александра... я хотел спросить тебя... .

Блин, полный рот свежего бетона. Она молчит, даже не глядя на меня.

- Извини, - бормочу, - я немного не в себе. Забыл, что хотел сказать.

Она так же молча встаёт и уходит. А у меня на плече огромная тяжесть. Я не знаю, что это такое.

"Это ты поступаешь непорядочно, Вилл. Пытаешься использовать перенос в качестве оружия от злости. Ты образованный, а она дура".

"Знаешь что, - заявляю этому откуда невесть взявшемуся Внутреннему Психоаналитику, - да, у меня тоже есть мнения и предубеждения, поэтому я ничем особенным не отличаюсь от других людей. Разве что нелюбовью к болтовне ради болтовни, но и в этом вопросе у меня много единомышленников".

Кажется, заткнул его. Только на душе не спокойствие, а перерыв между раскатами грома... . Однако, в этот момент я отношусь к Касе совершенно спокойно. Мне словно бы ввели сильный анальгетик, и я могу спокойно пропустить её мимо себя сейчас... .

Я не должен был отпускать её. У меня её отобрали только потому, что я это позволил. Значит, надо выйти отсюда и взять её назад. 

Уже поднимаю палец, чтобы написать её сообщение, но мысль о том, что она считает меня больным придурком, останавливает намертво. Окей, пусть скажет мне об это сейчас.

"Кася, я закончу лечение, и мы снова поженимся. Это решение. Прости, что я так поступал".

"Вилл, дело не в тебе".

Ух ты, космическая скорость ответа. Может, телефон у мамы?

"Давай созвонимся"

"Не сейчас, я на лекциях".

"Ну да. Извини. Но помни".

"Окей".

Теперь я разрываюсь между желанием говорить с ней и полным отсутствием такового. То ли это фатализм, то ли... . Я поборюсь до конца - чего ради?

- Мужик сказал - мужик сделал, - хлопает по плечу сидящий рядом. - Я за тебя, чувак. 

Блин. Блин! Разводиться только из-за того, что я дважды разрешил ей отправиться к родителям? А второй раз настоял сам? Неужели она посчитала, что я её не хочу?!

Первый раз, когда в нашем курортном домике неожиданно рванул газовый баллон, я испугался, но был готов к тому, что она останется. А родители вдруг приехали за ней, после того, как она рассказала им об этом. И набросились с обвинениями на меня - не столько мать, сколько отец, который заявил, что я подвергаю опасности его дочь. И увёз её, пользуясь моим состоянием обормота.

Обормота, у которого вызвали ложное чувство вины... . 

- Люди любят придумывать, когда не знают, - совершенно стеклянным взглядом смотрю на соседа по скамейке. - Им кажется - так правильно, так нужно. Будто бы лучше подумать или сказать хоть что-нибудь вместо простого человеческого "Я не знаю". 

Он смотрит в противоположную стенку таким же взглядом, как у меня. А я говорю так медленно, будто бетон во рту ещё не обрёл верхней корки. 

За тот, первый раз, я готов просить у Каси прощения на коленях. Однако, второй... .

Вот тут я уже чувствую настоящую злость. Применив триста тридцать три мудрейших метода извлечения Каси из-под крыла чуть остывшего папы, я добился того, что она согласилась поехать со мной в Лондон. Её разбирала жажда приключений. Я до сих пор помню этот малышачий огонь в её глазках. Она смотрела на меня так, будто придумала коварнейшую месть. 

И мы оказались в сказке, на двоих. Больше - в авантюре, где я обещал ей Диккенса, Конан Дойля, и, наверное, Лема. Наверное... .

А потом интуиция ударила мне в башку. Я заботился о нас двоих, не только о себе...

Я был уверен, что она поняла. Что проработала в себе недопустимые штучки, без каких-либо детальных объяснений с моей стороны. А она, оказывается, всё это время думала в другую сторону... .

"Оставь её в покое".

Сообщение с незнакомого номера. Оп-ля... . Папа не дремлет, окобронь. Дело века...

"С кем имею честь?"

"Меня зовут Томаш. А ты, пан, сядешь на один стул. Или слезешь с обоих".

Ни хера себе. Пусть благодарит Бога, что я латыш. Мучайся, собака.

Не знаю, как я допёрся до палаты. В глазах совершенно темно, а в груди кол. Падаю на кровать и так лежу некоторое время, закрыв глаза. Хрен там они меня сломают...

"Люди любят придумывать, когда не знают... ". 

Не помню, сколько прошло времени, пока медсестра, явившаяся по требованию кого-то из больных, не побежала за главным. Тот назначил успокоительное и миорелаксанты - я почти что одеревенел, и меня уже начало трясти, как от озноба. Оказавшись под одеялом, я быстро вырубился, и мне почти что ничего не снилось.

Проснувшись и ещё не открывая глаз, потянулся за телефоном, но его не было рядом. Оторвал голову от подушки, осмотрелся, но сил подняться ещё не хватало. Телефона не было нигде. Ну что ж... .

Я бы тоже так поступил, наверное. Было уже всё равно. Хотелось спать дальше.

Уже засыпая, улыбнулся сам себе, помня, как опровергал миф о том, что время сна нужно ограничивать. В болезни - никогда. Более того, на практике я просил больных отмечать моменты пробуждения, в которых они чувствовали себя недостаточно готовыми что-либо делать или уверенными, что мир не стоит их бодрствования.

Меня чуть не выгнали за то, что я вылечил человека, страдавшего от постоперационной депрессии. Они намеревались назначить ему свиток пилюль и, вероятно, вырезать ещё и желчный.

У меня куча дел, но я не знаю, как проснуться в этом всём... . Даже молюсь, но получается торг какой-то. Такое впечатление, будто Бог отключил телефон... .

Просыпаюсь уже на следующий день - верней, утро - от самой что ни на есть приличной мысли об Элисон. А что здесь такого? Я с ним об этом не договаривался.

- Если это перенос, значит, всё идёт по плану, - заявляю ему строжайше. - И, если ты сопротивляешься, значит, сиськи скоро превратятся в кучевые облака. Понял?

А как же. Если бы не внезапное появление главного в дверях, он так бы и ржал надо мной.

- Боткинс, там всё серьёзно. Твоё длительное отсутствие порождает в мозгу Дурака и Тупого неперевариваемый бред. 

- А кому от этого хуже? - сажусь в кровати, продирая глаза. - Им? Или мне?

- Как тебе сказать... . Заменять реальность выдумками, самим казаться, а не быть - многим так проще, на первый взгляд. Пока не столкнутся с реальностью, которая мучает их неизвестным. Пациенты-то наши. Тебя нет - значит, приходится лечить другим.

- А, - вздыхаю. - Ну, с Кунцем они наговорятся, да... . 

- Уже протрезвел. Плачет, говорит: "Не могу больше, печень лопнет". Сходи хоть с ним поговори. Он принял стандартный расширитель сознания, поэтому строит очередную теорию пришельцев с другой планеты. 

- Тогда я приплутониваюсь, - сую ноги в тапки наоборот и так вот бреду, попивая на ходу стаканчик с кофе, сунутый медсестрой. Второе, что у меня оказывается в руках - бутерброд, обёрнутый в фольгу. Почти как у Каси. 

Дверь в палату Дурака и Тупого приоткрыта. Свежий, прохладный воздух вырывается наружу. Оба беспробудно дрыхнут на своих койках, Кунц стоит у открытой форточки. 

- Проветриваю... . Напердели, как два слона. Я очень похудел?

- Обрюзглость ушла, - разглядываю его потемневшее лицо, уже равное по размеру кепке. Показывает большие уши, вздыхает.

- Боткинс, я что угодно слышал в своей нелёгкой, но такое... . У них знаешь что? Раздвоение моей личности! Понятия не имею, зачем их вообще здесь держат. Или шизики, или симулянты, но я за второе. Показать, где болит, человек может. Рассказать, как болит - тоже может. Эти не могут ничего. Я слушаю Бог знает что, и не в состоянии  записать это. Я обязан?

- Н-да, - вывожу его в коридор и вручаю бутерброд. Он косится на него, будто видит впервые.

- В прошлой жизни я любил соображать на троих. А за последние дни у меня сложилось устойчивое впечатление, что на моём месте должен быть кто-то другой. 

- Только не говори, что я. Ты же видишь, Кунц, у твоего товарища острый депрессивный эпизод на фоне общего нервного истощения вследствие... .

- Заткнись. Если бы ты был в эти дни на моём месте, то на твоём месте тоже должен был  быть кто-то другой. Один и тот же другой, которого нет. Понимаешь?

Отворачивается к стене и бьётся в неё лбом. Я не мешаю. Кунц с шишкой гораздо приятней Кунца в кепке.

- В общем, так, Вильгельм...с..., - бормочет, шаря по карманам в поисках сигарет, - или мы сейчас их выписываем, или... . Я не хочу превращать опрос больных в перекрёстный допрос. 

- Логично. Тогда, в конце-то концов, дай им выспаться.

Наконец-то я могу спокойно съесть свой бутерброд, свалив туда, где меня гарантированно не тронут - в душевую. И это мазохизм, ибо ничем больше, кроме жёстких струй горячей воды, я не приведу себя в чувство. Даже злюсь, но это чудесно.

Точка пересечения бреда находится ровно посредине. И тоже разделяется надвое. Надо найти точку пересечения того и другого бреда. Вот с Касей я почти что всё решил. Оп... .

Кажется, забыл ей позвонить. Точно. И телефон у главного. Наверное... .

Едва заставляю себя не спешить, предвкушая ... Стоп. Томаш. Я забыл. Надо же... .

Или она будет оправдываться, или скажет. наконец, правду. Я готов.

В ординаторской уже висит мой халат с телефоном в кармане. Ни одного СМС.

- Или ты сейчас это отпустишь, - бормочу себе, - или твой день пойдёт насмарку. 

Мой день пойдёт насмарку. Я просто не смогу думать ни о чём другом. Или смогу.

Глава четвёртая

Плоды селекции

В общем-то, я очень даже неплох в механическом исполнении своих обязанностей. Это окрыляет. Предельно аккуратно заполняю истории болезни, нахожу потерянные бланки, едва ли не с гестаповской методичностью крепя их на нужной странице. Изучаю записи коллег, которые вдруг видятся удивительно ясными, в каждой своей закорючке.

Хуже того, составляю отчёт для Министерства здравоохранения с минимум ошибок. Медсестра то и дело щупает мне лоб, а один раз даже сунула градусник. Она уверена, что я дёрнул её аптечку с красной меткой.

"Александра Папандопулос, 38 лет".

Оп-па. Ну вот, а я и не ждал. Привет, асексуальный секс. У неё прекрасные анализы. С такими тромбоцитами я готов работать аспирином двадцать пять часов в сутки.

Тебя здесь не назначало, умник. Ну что ж, может, я и вправду чего-то не шарю... .

Элисон, мы созданы друг для друга. С моим-то гемоглобином... .

Только не это... Врождённая недостаточность митральных клапанов. Психотерапевт... .

Ну я и придурок. Влез в историю болезни собственного психа, чтобы отказаться у неё лечиться. Иначе я никогда не избавлюсь от чувства вины за каждую синюшность над её губами... .

Тэк-с. Я мазохист со стажем. Аллергопробы, как у принцессы крови. Отёк Квинке в три года...  Аденоиды в пять.... Несколько эпизодов бронхиальной обструкции. Кто не дул на грека, тот не знает, что дуть надо на ноги.

Я спокоен. Я удивительно спокоен и даже не собираюсь говорить с ней. Ни о психосоматике, ни о традиционных методах лечения заболеваний желудочно-кишечного тракта, ни о том, почему Юнг обнаружил у себя аниму Эммы Раушенбах, но имел дело с анимусом Сабины Шпильрейн.

В кабинет заглядывает Кунц, но его, уж простите, хлебало - самый замечательный отвлекающий фактор. 

- Уже легче, - сообщает, вытирая место усов. - Залежалые мыслишки начинают появляться. Ты давно чистил овощи, Боткинс?

- Давно. Смею сказать, Мирослав, на мышечную память сроки не оказывают существенного влияния. Что овощ? Снимаешь кожуру - там то, что всегда. Мне изменила бывшая жена. Наверное... .

- А, это, - презрительно-небрежно морщится Кунц и достаёт из кармана газету. - На-ка вот, мух отгони. Овощи честней людей, А если бывшая жена изменила - так и... . Гадина, а?

- И я о том. С кожурой всё просто, Кунц. Даже большую часть гнили можно рассмотреть по кожуре. Вот представь, что в палате номер два лежат два неизвестных нам овоща. Так сказать, плоды селекции. Под кожурой совсем не то, чего мы ожидаем.

- Сицилийский апельсин, - вздыхает Кунц, морщась, как ребёнок. - Ненавижу.

- Да, гадость редкостная, особенно кожура. Свити куда приятней, но с кожурой тоже дела плохи. А я люблю запасать на чёрный час. 

Кунц очень внимательно глядит на меня, подкручивая стрелки часов на стене.

- До твоего появления они не останавливались. Наконец-то я вычислил пожирателей мандаринок.

- Ахахахах, - протягиваю ему историю болезни Элисон. - Ты знал?

- А кто не знал? - пожимает плечами. - Тебе оно не надо было. Ну, как тебе сказать... Надо.

Смотрю в его похудевшее лицо, на котором чётче обозначились курносый нос и надбровные дуги. Костоправ он отличный, особенно когда сам ломает кому-то руки.

- Знаешь, ведь я никогда не позволял себе тебя недооценивать, - произносит, потирая руки, с обходом вокруг стола. Протягиваю ему графин с водой.

- И переоценивать тоже не надо. Я тот ещё фрукт с перцеобразными зёрнышками. Забродил немного, с кем не бывает... . Зато поумнел. Или помудрел?

- Тебе видней, - шипит сквозь зубы. - Так что ты рассмотрел у них под кожурами?

- Страх. И растерянность. Когда люди врут напропалую, есть только две причины. И ещё одна. Свобода от вечного градуса. Желания казаться. Выказаться, показаться, представиться. Понравиться, завоевать чью-то симпатию. Вот как я твою сейчас. Социально?

Косится на меня с потаённой обидой, - почти детской, будто я выспорил у него игрушку за счёт воспитательницы.

- Все мы такие. И что? У некоторых личина полностью заменяет лицо. Ты в театре играл когда-нибудь?

- Только мечтал, - очень бережно разглаживаю листочки в истории болезни Элисон. - А ты?

- Обижаешь... . Да я лучшим своим социальным ролям в театре обучился!

- Себя не забыл?

Молчит, сосредоточенно крутит пояс от халата. Он у него изрядно затаскан... .

- У тебя нет социальных ролей, Боткинс? Ой, не ври... .

- Есть. И каждую из них я оставляю в прихожей собственной души. В гостиную не тащу. Тем более - в спальню.

Он перегибается через стол и аккуратно берёт меня за шею. Руки у него тёплые и шершавые, а в глазах - гильотина. Даже не дёргаюсь, продолжая нагло глядеть ему в рожу.

- Сложный ты человек, да и я не проще, - сипит еле слышно. - Всё у меня нормально с разделением ролей, можешь не сомневаться. У тех, что в палате, проблемы. Похоже, хотят переложить на третьего. 

Я бы вручил ему награду "За трезвость", но у меня даже нет золотой фольги. Кунц заговорщически глядит мне в левый глаз, но, не найдя ответа, разочарованно отодвигается. Кажется, мне удалось вогнать его в глубокую задумчивость... .

Неужели сегодня тот день, когда я перестану страдать по обеим бабам сразу?

В нашей клинике водится даже сексопатолог, но у него сегодня выходной - пятница. Зато у Элисон назначен приём, а главный занят, и только что сообщил мне об этом. Я могу попросить её перенести приём на другой день, а могу выполнить его обязанности. Меня даже не мучает сладкое предвкушение.

Хуже того, меня не волнует даже моё философское спокойствие, с которым улыбаюсь в картотеку. Можно пощёлкать пультом на телевизоре, пока она цокает каблуками по лестнице.

Она заходит в кабинет столь же томно, как и всегда. Уже знает.... Или ей пофиг.

- А, Вилл, - выговаривает устало, вешая сумочку на треногу. - Автобус немного опоздал, извини. 

А я и не заметил. У неё белые джинсы, заляпанные сзади почти по самый сгиб коленей. И очень даже неплохой загар, и губы, подведённые тёмно-бордовой помадой. А вот майку такую к доктору неприлично надевать, это искажает результаты обследования.

Она совершенно непринуждённым жестом извлекает из сумочки чёрную кофту и застёгивает её на груди. Жарко, я забыл. 

- Подруга Каси, - спрашиваю столь же томно, в тон ей, - как ваши дела?

- Плохо, - вздыхает. - Я понятия не имею, что у вас там случилось. Зато у меня тахикардия. И срочно нужна вода со льдом, а лучше лёд.

Блин. Я невесело поднимаюсь, полный раздрая, и бреду к холодильнику. Достаю пакет со льдом и, не глядя, вручаю его через плечо Элисон. Вместе со стаканом.

- Может, тебе ещё и аппарат давления?

- И стетоскоп, - произносит с комично-тупой обречённостью. Вздыхаю.

- Шесть тысяч метров над уровнем моря. Альпеншток сломался, ветра нет. Раздевайся.

Хмыкает, стаскивает кофту и майку. Я даже не зажмуриваюсь. Бордовый лифчик, по размеру, без шуток. Методично приклеиваю стетоскоп куда надо и ни миллиметром не туда. Она не дышит, продолжая вызывающе глядеть мне в глаза - вероятно, так же, как и я на Кунца. Поворачивается спиной, и я убеждаюсь, что застёжка не лопнет. У неё слегка влажная шея, и мокрые от жары волосы приклеились к затылку... .

- Тахикардия, и шумы. Странно... . 

- Это свист в лёгких. Извини, пожалуйста.

Всё. Я падаю в кресло, но снег, кажется, мягкий. И льда под ним нет, обычный сугроб.

Она преспокойно напяливает свою мокрую тёмно-синюю майку - или она сливовая? - затем кофту, и точно так же, как раньше, застёгивает пуговицы на груди. 

- Я назначу тебе анализы крови, - выговариваю безмятежным, хоть и дрожащим голосом, но я её сейчас ненавижу. У неё просто нет совести. Зато я точно знаю, что пойду на шестой сеанс.

- Хотел спросить тебя - что случилось с Пако?

Я, и вправду, давно не получал от него вестей. А она не спешит делиться... .

- Он погиб. Разве ты не помнишь?

- Погоди-ка, погоди-ка, - верчу карандашом в воздухе. - То есть как... в смысле... 

Элисон тщательно расчёсывается, затем снимает с гребня облачко волос и швыряет его в мусорное ведро.

- Вилл, провалы в памяти - нормальное явление для клинической депрессии.

- Так-с, - поднимаю руки, - Ты можешь сейчас приписать мне что угод... 

- Тс-с, - прикладывает палец ко рту и оглядывается. - Рабочее время, твоё и моё. Будь добр, подумай об этом до следующего сеанса. У меня свидание. Извини, ты просил честно.

Вот так. Спасибо тебе, Господи, сегодня тот день.

Всё новое - хорошо забытое старое, Вильгельмс Боткинс. Только и всего. Способ переключения внимания от двух других к несуществующему третьему. Как-то я дотяну. Я просто сделан из железа, и плечи у меня, как у бодибилдера.

Зато сколько рабочего вдохновения.... Сегодня проговорю с пациентами хоть до двух утра.

В обед у меня есть время обдумать казус Пако, пока съедаю все три блюда. И даже четвёртое - йогурт с булочкой, Забыл... . Ну что ж... .

Именно из-за этого случая, ещё в Аргентине, я отпросился в отпуск - это был, по сути, финал моей карьеры там, ибо я надумал перевестись в британский институт нейробиологии, где меня, как мне казалось, ценили больше. К тому времени я уже был знаком с Касей, ибо накатывал туда с плодами своих изысканий чаще претендентов на редкий диагноз.

Они вообще не принимали претендентов, как таковых - только их анализы.

И вот, мы с ней отправляемся отдыхать на Канары после того, как я узнаю о смерти Пако... . Я даже не звонил никому из аргентинских. Заявление на отпуск отправил факсом, и мне его удивительно быстро подписали. К тому времени я им изрядно надоел.

Забыть о смерти Пако... . Пако, получившем на своей одномандатной работе синдром морга, из которого он, незадолго до смерти, не вылазил сутками. На его личном счету было двое латиноамериканских маньяков - Красная и Чёрная Куница, выжигавших женщинам причинное место до смертельного болевого шока. Этого Пако показалось мало. Он взялся за китайский рефрижератор и там сдох.

Трупа его я в глаза не видал, поэтому и решил, что меня объегорили, дабы скачать немного мозгов в стакан для вставной челюсти. А теперь Элисон заявляет, что всё это правда... 

Стоп. Что правда-то? Седьмой и восьмой сеанс - задница. Это непрофессионально. Хотя почему? Я же пациент. Имею право на катарсис от профессиональной травмы, помноженной на крупные личные неприятности. 

Глава пятая

Третий лишний

- Хочешь сказать, его нет, - говорю кепке Кунца, поникшей на вешалке. - И никогда не было.

Гипотеза интересная, но порядком поднадоевшая. Всё новое - хорошо забытое старое, Боткинс, только и всего. Способ переключения внимания, от двоих к несуществующему третьему.

- А я думаю, третий существовал, - и кепка кивает, поддёрнутая ветром из окна. - Не существовал третий лишний. Тот, которого эти два придумали, взамен никогда не существовавшего. Или существующего до сих пор.

- Боткинс, я, кажется, понял, но нашего положения это не облегчает.

Кунц подозрительным бодрячком заходит в ординаторскую. У него асфальтовые полосатые брюки - в мелкую такую, узенькую полосочку, какая бывает на выходных костюмах. И густо начищенные, шоколадного цвета, ботинки, - с рифлёной подошвой, аж выпирают эти мелкие зазубринки. А щёки уже покрыты бордовым румянцем, и глаза сведены в кучу, с мутным, сивушным блеском.

- Помнишь своего Безжалостного Убийцу?

А кто ж его не помнит. Несколько желудков с лопнувшими стенками, от которых я не спал по-человечески больше месяца. Я честно пытался забыть эту историю, но мне вдруг захотелось в ней чего-то добиться. 

- А теперь представь себе, что это папаша, - Кунц вешает возле кепки свой жакет льняного цвета поверх чёрной рубашки с коротким рукавом. Презентабелен, как тварь. 

- Сын - тот, который существует в пределах нашей досягаемости, - завершает свою великую мысль и достаёт из кармана жакета бутылку слабоалкоголки. 

- Ух ты, - приглаживаю волосы перед зеркалом, но они так и остаются растрёпанными. - Ну да, так и есть. То есть, я хотел сказать - у меня были похожие предположения. Причём, в самом что ни на есть родственном смысле. 

- Да хоть бы и в приёмном, один хрен.

Кунц допивает свою бурду, вышвыривает бутылку в мусорное ведро и достаёт из пакета хот-дог. Пакет бумажный, из него же на стол аккуратно извлекается что-то белое, в шуршашей прозрачной упаковке.

- Не трожь, это мой халат. Подобное тянется к подобному, Боткинс. Таков закон природы. 

Он опирается о стол обеими руками - так, будто намерен испытать крышку на прочность.

- Я верующий грешник, и не обижайся. Твой психотерапевт очень даже нехорошенькая. Плюс, мы оба об этом знаем, ибо варились в одном котле. Ты хоть помнишь, кто я?

Даже сказать ничего не успел, а он уже обиделся. Костоправ называется. 

- Я напросился к ним в дом. В буквальном, так сказать, смысле слова. Встретил Элисон на пляже, она была вся в раздрае... а я там отдыхал. С друзьями из "Партии зелёных". Ну как, не совсем отдыхал. Больше повезло мои друзьям, психотерапевтам. Знаешь, такие... ассоциативные... .

Стоит Кунцу выпить, и он начинает путать медицинскую латынь с чем угодно - даже с собственным галстуком, всегда завязанным самостоятельно под заколочку. 

- Я ей тогда говорю: "Вам костоправ нужен". А она: "Да, за моими плечами много переломов". Вот как так? Целое скопище идиотов, которые, в конце концов, сваливают всё на клинициста. Мы с ней тогда неплохо побеседовали. У неё были чудесные ноги... в этих её фиолетовых резиновых тапках, и чёрное короткое платье в розочку... божественна!... божественна!... .

Мне даже не хочется его прибить. Элисон и фиолетовые тапки. На те твердокаменное лицо, и можешь обижаться на отсутствие эмоций, которых у меня в этот момент и нет.

Я сам проведу ему детоксикацию. В прокапывании алкашей я перец.

- Меня взяли, потому что я раньше знал их хозяина. Ушлый тип, но чрезвычайно умный. Говорят, он вообще никогда ничему не учился, кроме семейного ремесла - шоколадки клепать. У него прям вот порог из шоколада чёрного был выложен, и ожидающие грызли его, чтобы не подохнуть с голоду. Кому удавалось отгрызть хоть кусочек - есть не хотел полдня. Так ты что думаешь? Он ещё и на психотерапевта выучился. Пациенты к нему валом валили.

В обществе Дурака и Тупого Кунц чувствует себя нужным. А я? Что чувствую сейчас я, вспоминая жизнь в Аргентине? Жизнь в клинике, из которой я выходил так, пройтись, а всё было там, где нужно быть. Я изучал меню пациентов, их вкусовые пристрастия, мне было страшно интересно, куда у них все это помещается перед тем, как попасть к нам.

Может, Дурак и Тупой намного меньше расстраивают Кунца, чем я - со своими точными, порой безжалостно точными находками, которым и позавидовали бы, если бы не. А что... . Всё справедливо, на первый взгляд. Молодой доктор Боткинс увлечён медицинскими казусами, а они преспокойно строят человеческие отношения с миром. 

И баба здесь - всего лишь досадное препятствие, подсадная утка для моих мозгов. Честно сказать, я сейчас вообще ничего к ней не чувствую. С большим удовольствием переспал бы со Стейси, чем с нею.

"Я - невольный источник болезненных комплексов, - пишу Элисон. - И от меня лучше держаться подальше, чтобы жилось полегче".

Она звонит. Вот это новость! Я даже не спешу брать трубку после первых двух гудков.

- Боткинс, - чуть ли ше шипит, - если ты рассчитываешь иметь моё время за своё, будь так добр, доплати из своего кармана. 

И тут же бросает трубку. Нда... . Отфутболила, ну и пусть. Будет намного легче не вспоминать о том, что было там. А что было-то?

Кажется, снова начинаю себя грызть. Ну и задачка... . Всё ж лучше, чем бесконечно грызть себя за чужое восприятие реальности. Им больно. А у меня рези в животе. И вообще, я хочу спать. Нет, спать, пожалуй, нет. Раскладушку в ординаторскую, и валяться на ней без постели, закинув руки за голову и жуя травинку. 

От нечего делать разглядываю Инстаграм Элисон. Она вполне себе ничего так дама, и не сильно-то парится о том, как выглядит - у неё это получается само собой. И всё-таки, что-то в ней не то... .

Она мне нравится не просто больше, чем в Аргентине - это совершенно другое чувство. Эта её сочная фигура, и глаза, устремлённые немного сквозь собеседника ,.. нет, что-то, определённо, не то. В Аргентине она смотрела остро, цепко, щекоча каждый мой нерв невидимыми ёршиками. Моё тело страстно желало её, а сердце - нет... .

Дурак и Тупой. Да какая разница сейчас, кто из них туп. Я думаю о женщине, как о курьёзной загадке, и готов поставить её на свой стол в виде статуэтки. Она занимает мой ум, и я её совершенно не хочу.

Если бы она сейчас разделась передо мной, я бы совершенно спокойно смотрел на её тело.

Она сейчас встречается с кем-то, и мне хочется сидеть за соседним столиком, и наблюдать всю эту сцену, делая записи, а потом объясняя ей, как это повлияло на её прыгающие сердечные ритмы. Я хочу иметь экран ЭКГ перед своими глазами, вместо планшета с меню. Я хочу поставить ей подножку, когда она будет выходить, и она в последний момент подхватит туфлю - чёрную асфальтовую туфлю, с тусклым дорогим блеском, и стукнет меня ею по руке.

Мои глаза жадно пожирают каждую деталь на её фото. Даже складки на её белой рубашке, растрёпанной от греческого ветра. Толком не вижу ни моря, ни песка, - но небо именно такое, каким я видел его на Корфу. И ветер, он виден даже на фотографиях, в росчерке каждого волоска... .

Она не пишет вообще ни слова о своей работе - так, незаконченная мысль под каждым фото. И мне совершенно неинтересно, кто ещё хвалится своей причастностью к психотерапии в её профиле. Я бы мог, но попрут ко мне - у меня лицо жалостливое.

Так сказала мама, - ну, а ей, я догадываюсь, больше видать по моей балаболской морде.

Кася где-то существует, и мне уже хочется ей написать, но зачем-то. Моё отношение к ней меняется буквально каждую секунду, и то, что я думал о ней секунду назад, через секунду не имеет уже никакого значения. Она умна, ой, как умна... И сделает всё, чтобы я никогда не ушёл от неё.

Моя жизнь с ней была целым миром, огромным. В нём осталось то, чего я не хочу больше трогать. Все вещи, которые она забыла, я совестливо собрал и отослал в её дом. Она даже не сказала "спасибо".

Я никогда больше не хочу оказаться в её мире, дающем определения.

Глава шестая

Триумф медицины

- Жалкий алкаш!

- На себя посмотри!

Коридорный спор - отвратительный звук, особенно в тихий час. Мой тихий час, когда ни с того, ни с сего вдруг болит за грудиной, и я ничего с этим не могу сделать. Я лишь хочу изменить образ жизни, но у меня не получается. 

Я не знаю, что такое образ жизни.

Бормоча ругательства, бреду к двери, выпадая из тапок, вдруг оказавшихся на полтора размера больше. Кунц... . И тут подсуетился. Мой рабочий костюм похож на пижаму, на руках цыпки, а ноги вообще ни с чего покрыла синяя сетка вен. 

Оба заядлых трезвенника выдирают друг у друга маленькую бутылочку. Мензурку, из тех, что продаются в супермаркетах у алкогольных касс. Оба - в белых халатах, и даже в шапочках. Коц и Кунц. Кунц и Коц, главное, не перепутать.

- Коллеги, - говорю, солидно прокашливаясь, - позвольте сообразить на троих. У меня есть открывашка.

Оба так и застывают с бутылочкой в руках друг друга, но Кунц отпускает первым. Коц тупо смотрит на бутылочку, не приближая её к себе ни на полдюйма. 

- Открути пробку, - советует Кунц. - И дай мне понюхать.

- С удовольствием, - бормочет Коц. Кунц поддерживает бутылочку снизу, пока он возится.

А ты, Вилл, посиди. Что ж... . Сажусь на обитую чёрным асфальтовым дерматином скамью у стены и начинаю читать брошюрки о первых симптомах гриппа. Гонорея интересней, но после неё совсем не страшно.

Кунц садится рядом и внимательно изучает пробку от мензурки. Передаёт Коцу, стоящему над ним. Тот крутит, передаёт Кунцу, потом они по очереди хмыкают и с явным неудовольствием передают бутылочку мне. Виски как виски, обычный "Баллантайнз".

- Для наружного применения, - читаю вслух. Коц крутит пальцем у виска.

- А тебе ж говорили. Ты плохо говоришь по-английски, а уже пытаешься переводить на польский. Для употребления снаружи.

Ах, вот оно что. Я совершенно забыл о сэрах и леди, по наитию чувств опрокидывающих всю мензурку в рот прямо в торговом зале. А газоны что, - главное, температура воздуха и прямота солнечных лучей.

То ли дело рижские алкаши. Они от супермаркета даже не отходят.

Бадамс, неужели наша клиника превратится в это.... И я буду лечить звёзд, красных и чёрных карликов, которые не зря вложились туда, где их будут кокошить помедленней. Я буду жить на пороге каждой сенсации, в которой истинной причины смерти не знает никто, - даже патологоанатом, надышавшийся из уха смеси виски с русской водкой, пивом и антидепрессантами, которые не я же и прописал.

Я с удовольствием поговорю о том, почему это нельзя есть, И радостно выслушаю, какой же я жареный цыплёнок, а потом пойду и дожру. 

- Вилл, - шепчет Кунц, - только не отчаивайся. Мы ещё и тиффози, то есть я, а он так... болеет за камерунскую сборную. Цивилизация, говорит. Орёт так, будто сам стоит на воротах.

Из кабинета напротив немного застенчиво появляется главный и закрывает за собой дверь.

- Совещание, коллеги, нужно проводить хотя бы в ординаторской. Просьба выражаться по-человечески, у нас гости.

Обнимая Коца и Кунца за плечи, ведёт их на четвертование, а про меня как будто забывает. За что?! Я лучший отпугиватель гостя. Я выражаюсь по-человечески, пугающе по-человечески. Я могу перевести выражение "резекция правомолекулярного диспансерного нюха" на язык льва Бонифация, но к чему это... 

- Я знаю, что тебя сюда принесёт, - шепчу, оставшись наедине с кратером, исторгающим первые облачка гнуснейшей подколодной сивухи. - Ты, как пить дать, читал моё письмо Касе, а я должен убедиться, что мой сон про пасть не был пьяным бредом. Ого! Хочешь сказать, нам снилось одно и тоже?

- Боткинс, не придуривайся, - небрежно бросает Трейси, продолжая вполголоса говорить с кем-то по-телефону. И уходит, покачивая крутыми бёдрами в розовом халате с синей полосой. Мини-халате, плотно обтягивающем её жирные неуютные ляжки.

Плотно завинчиваю крышечку и встряхиваю бутылку. Жидкость аж пенится.

Если полить ею искусственную пальму в холле, она превратится в триффида. Пожалуй, сфотографируюсь и отошлю Элисон. Мне страшно хочется, чтобы она хоть чуть-чуть написала о своей работе. Хотя бы намекнула... .

Вместо этого ставлю бутылку под скамью, но чувство ответственности вынуждает затащить её в ординаторскую и поставить на видном месте закрытого сейфа. Потом я спрячусь в шкаф и буду смотреть, кто опустит в неё заветную капсулу с ядом. И кто самый ненавистный человечище в нашем докторском коллективе, я или главный. 

На столе валяется письмо с заглавием "Дорогая Кася!", но почерк не мой. Теофиллин действует иначе. Может, таки бахнуть?

Наливаю немного виски на пол и наслаждаюсь эффектом разлёта мух над забытой колбасой. А теперь я должен свалиться замертво. Вот сейчас, только дочитаю хотя бы первый абзац.

"Когда прочитал твоё письмо - передумал бежать за бутылкой. Однако, Касенька, меня озадачило другое. Ведь сны - индивидуальное? В общем-то, да, но бывают совпадения, Опять копаешься в труднодоступных местах человеческого сознания? Оставь это Элисон, у неё тоже не выходит. Есть такая слабость... . Я расскажу тебе свой сон, - вернее, первую часть, и ты всё поймёшь. Так вот, я решил накормить реликтового тем, что он любит. Скажи, я нарушил правила посещения зоопарка? Если был сторожем, то - нет. А если присматривал за реликтовым в отсутствие сторожа, и угощал той едой, которая предусмотрена графиком питания... . Допустим. Как я попал внутрь, объясни мне, на милость? Не спрашивай, как я попадаю в истории. Книги о реликтовых такого не расскажут. Это чудовище начало не есть, как все нормальные реликтовые, а затягивать в себя пищу. Вместе со мной, разумеется. То есть, я появился у него в пасти раньше. Хуже, я провалился в пищевод, но успел упереться в стенки руками и ногами. Добрался до задней стенки, вызвал рвотный рефлекс и... . Ничего себе, правда? Ты спросишь, отчего ж меня не выбросило наружу. Да потому, что я был весь в его жратве! Вылетаю, трепыхаюсь, а там я - художничек. У меня чуть мозги не отказали. Сидит спиной к вонючей глотке, пейзажем любуется. Я давай орать, что есть мочи. Ну, а потом.... "

- Ещё скажи, что ты своими воплями привёл ту махину в движение, - бурчу, аккуратно сворачивая листочек в свиточек. - Это сказал фараон. Надо же... .

Дверь за спиной скрипит, но я поворачиваюсь медленно, очень медленно.

- Боткинс, я давно разучился брать на себя чрезмерное количество добрых дел, - главный останавливается посреди ординаторской, глядя на меня исподлобья. - Не знаю, почему всё завертелось. Самому интересно. Выходки сторожа?

- Вполне возможно. Иначе зачем ему было отлучаться? И доверять кормление реликтовых обычному посетителю?

- Ну, ты не преуменьшай моих заслуг, - нескромно улыбается. - Я пролетел даже очень недурственную дистанцию, а, когда приземлился, меня осыпало обрывками серпантина. Надеюсь, ты догадываешься, что я приземлился не на твёрдую поверхность?

Самодовольству этого свинтуса нет границ, но сегодня у меня отсутствуют и силы, и желание на него злиться. 

- Боткинс, как у тебя со зрением?

- Так же, как и у вас, - прищуриваю один глаз, и тот левый. - Очки - гиблое дело.

- Так перешей мне сосуды, - аж распахивает руки. У него в этот момент даже волосы дыбом. Неважно, сколько их осталось. И очки наперекосяк, будто его сунули в стишок про Человека Рассеянного, но забыли перед этим посадить на жесточайшую диету.

- Хотел спросить, - цедит сквозь зубы, поджигая в руках сигарету, - а куда приземлился ты?

- Проснулся, только и всего, - честно встаю на пятно виски, но ему плевать. Он роняет пепел мне на тапки, а это больно, собака... . 

- Нда, - кивает, туша сигарету с рекордным столбиком пепла в тарелке с чизкейком. - И, знаешь, я задумался о том же, что и ты. Как та штукенция приходит в движение, как останавливается. И существует ли вообще рычаг. 

Мне-таки приходится опереться рукой о стол - почти, как Кунц, но так, чтобы стол не подпрыгнул вверх и не набросился на него. Да он и не против, придерживая стол с другой стороны и перекрестив одну ногу с другой, будто у него в руке сабля.

- Всё дело в точке опоры. Однажды я, совершенно случайно, нашёл точку, которая...

- Стоп! - умоляюще заламываю руки. - Я едва ступил на твёрдую землю. Пожалейте мою нервную систему, сэр! 

Думал, скажет "не придуривайся", но он зачем-то покрутил пальцем у виска... . 

Глава седьмая

Звон бокалов

Иногда мне хочется снова оказаться в аргентинской клинике, где я катался, как сыр в масле. К моему появлению они все выглядели ужасно затхло. И даже Элисон, которая называлась иначе, и выглядела иначе, и была полнее как-то по-другому.

Она рассказывала мне о выстреле, который настиг её у самой кромки морского берега. О том, как плавала перед штормом, и небо сгущало сизые рваные тучи, но было ещё тепло, а этот чёрт... Пепперони.... Чиччероне... да мне плевать на его прозвища, важно, что он был католиком и даже поляком. Стадник. Так было написано на его бейдже. 

Стадник Й.-С., патологоанатом. Я про себя называл его Иоганном Себастьяном. Он жить не мог без ежедневной дозы водки, оказывавшей на его усечённый организм, как бы так выразиться, странное действие. 

- Никогда ему не наливай, - говорила она тогда. - Спруты в его кащейском организме начинают выбрасывать разноцветные чернила, и он может не увидеть свет в конце тоннеля. Когда он впервые впал в кому, мы не на шутку перепугались. И тогда мой брат начал намекать мне, что, в общем-то, он неплохая партия. При этом скалился и сжимал в руках скальпель.

Он милый, и у него кудряшки. Я слушал это, лежа в первом своем приступе у них, поедая мои любимые вкусняхи и запивая спрайтом, пока не захотелось бахнуть им об стол, как упрямой бутылкой шампусика. А она, жалко улыбаясь, твердила, как ловко они всё это подстроили, - а Чиччероне сидел на бережку, в своём полосатом шезлонге, ибо морская вода ему тоже противопоказана.

И так удивительно нежно кричали чайки, которых он кормил своими хот-догами, а она плавала в убыстряющихся волнах, пока не потеряла сознание от резкой боли в руке. И очнулась уже в больнице, где брат стоял над ней, в чёрной футболке и такого же цвета джинсах, но с пепельным оттенком, затянутых чёрным ремнём с матовым блеском кожи, которую можно согнуть двумя пальцами, и она будет медленно, медленно разгибаться, как змея... .

И серебристой пряжкой, блестящей, как фара ночного авто... .

Она никогда не видела его лица таким, - кроме дня в детстве, когда её напугал на улице какой-то тип, и она билась в истерике до вечера, и не подпускала его к себе, а потом вдруг уснула и проснулась совсем немой, на несколько дней. Ей было восемь, или что-то около того... .

Чинция. Её имя в той больнице переливалось, как звон бокалов. 

Я очень аккуратно переступаю порог кабинета, - будто под ним лежит змея. Уж очень хрупок этот пластиковый порожек над таким же тонким, проседающим ламинатом.... .

У Элисон сегодня и чёрная сорочка с коротким рукавом, в стиле семидесятых, и узкие чёрные джинсы, о которых по ночам ревели все девчонки моего класса в Риге, а были они только у меня, потому что я устроился на выходные подрабатывать продавцом футболок с принтами. Я доверял напарнице-таджичке считать бабло, а сам не закрывал рта... .

Через две недели меня выгнали, вручив джинсы и ещё сверху. Им было стыдно, они даже не здоровались со мной, когда я, насвистывая, проходил мимо и беззаботно кивал. Гм. У меня был вид миллиардера в укрытии, только сейчас я это понял. И даже понял, отчего они закрылись через месяц после моего увольнения, хоть я сделал им выторга на три... .

Она сидит ко мне спиной, отставив свою роскошную задницу и подтянув ноги под стул. Что-то пишет, а я крадусь по мягкому ковру, как снежный человек, и вдруг замираю. Элисон даже не поворачивает головы.

- Боткинс, - произносит тоном училки, готовой вкатать мне двояк без ответа домашнего задания, - а что это у тебя за фамилия?

Ну ёлы-палы. Был бы дневник - протянул бы его молча, не глядя.

- Ладно, садись, - милостиво разрешает, и я весь превращаюсь в искорки, щекочущие нервы мне же. Хотелось бы спросить, что у неё за фамилия после развода с алкашом, двоеженцем и мотом, который брызгает слюнями от смеха где-то в ординаторской, и корчит из себя распоследнего психа, но у него диагноз. Сестрички в аргентинской клинике рассказывали, что за принцем периодически является карета, в которую его нужно ещё и упрашивать, но он за.

- Я разговаривала с твоей мамой.

Да хоть со всем классом, что я. Мама... . Стоп. Как я мог забыться... .

- Была в Генте вчера и заехала на чай. Когда сказала, что я твой психотерапевт, она воскликнула: "О Боже, да что вы понимаете в этом!". И тут же сгребла кучей всю посуду в раковину, а потом села на табуретку посреди кухни и начала рассказывать... .

Мда, я верю. Мама и Элисон, стрела в стрелу, и чёрный керамический кофейник - единственный уцелевший из рижского сервиза, который мы вывезли в девяносто третьем.

- Элисон, - очень осторожно трогаю большим пальцем ноги её пятку, торчащую из сандалии, - я бы замутил с тобой, но у меня гости. Да и Кася... .

- А что Кася? - она беззаботно поправляет подкрученные кудри, и я вижу, что у неё красная помада, и глаза без единого следа туши. - Кася ... уйдёт. А я останусь. Твой психотерапевт, дебил.

Вот сейчас реально я готов её угробить, аж кулаки сжимаются. 

- Дебил - это человек, способный обслуживать и себя, и других. А идиот - даже себя. 

Ах вот как. Давай, давай, объясняйся. Я весь невнимание. Мне начхать, что она там чешет. Меня интересуют узоры на стекле, которые я надышу с расстояния в два метра. Взглядом.

- Не хочешь - ну и не надо, - вздыхает, откладывая блокнот и планшет с моими рисунками. А я тоже не буду молчать.

- Знаешь что, Элисон? Я имел в виду все твои ужимки по поводу лечения, видите ли, ганглионита, который - уж наверное! - кажется тебе невероятно экзотической болезнью. Выгибаются, говоришь, да? Америку открыла, дорогая моя тёлка. И молока я выпил уже цистерну, так что всё. Всё.

Выставляю обе ладони, но она зачем-то отворачивает свои буфера к столу. Вот теперь я замолкаю и готов слушаться. 

- Жену мою не тронь. 

- А это ведь по правилам, Вилл.

- Что? - насупливаюсь, склоняя голову набок, как кот, готовый к прыжку. - То есть, ты собираешься меня и её... здесь, тут?... спасибо, это очень ценно, но я кого-то убил бы. 

- Н-да, - она кивает, помахивая блокнотом. - А я вот мечтала быть с тобой настоящими коллегами, Вилл Боткинс. Обмениваться мнениями, выдвигать гипотезы... .

Странно, почему она до сих пор не психиатр. Я бы прислонялся к этой каменной бабе сутками.

- Всегда пожалуйста, - раскрываю объятия. - И психосоматика твоя мне по нутру, дорогая моя. Только я не представляю себе дня, в который мы будем вести себя не как "Коматозники". Элисон, я должен вынести Касе мешок муки. Я не представляю, как это будет, и какой встречный ветер мне придётся преодолевать... .

Показываю ей объём мешка и вижу, что в тоннажах она разбирается, как директор базара.

- Я чувствую себя взрослым и большим дядькой, и вот ещё что. С Касей я намерен разобщаться. Вернусь в Хоршем и буду выгуливать её собачку. 

- А я переезжаю, - совершенно невинным, детским голоском, - в Сэффрон-Уолден.

"Поздравляю" застывает на моих губах, сложенных для сигаретного окурка и соломинки.

Да уж. Она неплохо заботится о выходах. Я ценю, но и я не промах.

- Дорожную карту, Элисон, я рисовать не умел, - выговариваю с обречённостью дурака. - А теперь я умею расставлять на ней ограду для морского конька. И этот конёк - я, и у него, как видишь, нет ног, а лишь лапа спрута, тянущая за собой сеть рыбака.

- Ужасно, - вздыхает с обречённостью мёртвой. - У тебя ещё три сеанса. И дневник самопожертвования.

- Ух ты. Тетрадь в косую линейку подойдёт?

Она встаёт, молча собирает сумку и уходит. Дверь закрывает аж бесшумно, и мне остаётся сидеть в её кресле за столом, перед разбросанными пустыми листочками. На некоторых из них нацарапано что-то ручкой, но я знаю, это Коц... .

Чувствую, меня тошнит от всего этого. И дневник писать есть охота, но сейчас же. Мгм.

Сегодня тот день, когда у Кунца случилось рождение Кунца, и этот Кунц - Кунц. Единственный человек в мире, у которого нет повода выпить о ком-либо другом, кроме себя. Он даже стащил у Коца мотив "Королевы Замбези". А что... . Я пас, да.

Сегодня пациентами в нашей злостно-излечивающей клинике и не пахнет. Вот просто ни одного, потому что день, и среда, и много чего ещё такого, что случается только в воскресенья. Есть несколько амбулаторных приемов, но госпитализации не выдержит даже главный.

Во дворе жара, и буйная зелень травы, которую никто не косит, - и здание клиники похоже на отель "Вилла-де-ла-Фронтера", и на первом этаже веранда с галереей, как в старинном замке. Даже скамеечки выкрашены в тёмно-шоколадный цвет, как будто их только что полили какао и оставили застывать на палящем солнце.

- Выпить и забыть, - слышится аутотренинговый голос Кунца из беседки, заросшей диким виноградом. - Зажевать подушечкой со вкусом зубной пасты, убедиться, что аромат пасты и выхлопа удачно сочетаются между собой... .

Коц откашливается, аж глаза вылупливая - впрочем, они у него и так слегка вытаращены. И это треугольное лицо с запавшими щеками, - вытянутое, как будто его хорошенько дёрнули за подбородок, чтобы от него и носа остались две крупных капли. Он так и не привёл в порядок свою черную шевелюру, ибо причёсанным он будет похож на кавалера из бравурных картинок тридцатых годов. 

Тех, что ходят в полосатых штанах поверх белых носков, и клетчатый пиджак упорно дополняют лайковые перчатки с тростью, похожей на медоуказчик. Иногда на него налетают пчёлы, и он падает в лужу, поднимая сноп нефтяных брызг. 

Коц, скосив глаза в стопку, поигрывает своей дозой, будто величайшей драгоценностью.

- А можно тост? - изрекает задумчиво, и Кунц надевает ему свою кепку. Забиваю свой стакан льдом почти доверху, наливаю колы и смотрю, как пузырьки смешиваются с тонкими ледяными струйками.

- Бутербродов нет, - усмехается главный, и Кунц со вздохом опрокидывает стопку в рот.

- Отличный тост, - поднимаю свой бокал. - За аперитив с непредсказуемым результатом. 

Кунц с блаженной улыбкой слушает звон бокалов. Коц наливает себе содовой до краёв и медленно, мужественно выпивает свой виски до дна, словно стакан лекарственной шипучки. Беру кусочек льда и прожевываю с громким хрустом.

- Боткинс, не выпендривайся, - сипит Кунц. Согласно киваю.

- Так что, составляем некролог Дураку и Тупому?

- Я бы не против, - Коц доливает себе колы, - да не привык разбазаривать народное добро. Помрут - плакать не буду, но чтоб вот так... ни-ни. Я поговорить люблю. И уши у меня свободные. И не верю ни единому их слову. 

Главный сегодня не в духе, и я это чувствую. Он сидит и улыбается, словно предполагая, что у меня совершенно нет мыслей в голове. Я сросся с этим двором и с этими коридорами, а Кунц... . В общем-то, я не против, чтобы он тут мелькал, коль уж на пару с Коцем. У меня есть возможность смыться. 

Впрочем, они меня здесь и сами не оставят. Я всего лишь пациент, по большому счёту. 

- Ну, это ты зря, - усмехается главный. - Терять время - то же самое, что терять деньги. Боткинс мог бы, но у него клейстер обойный пропадает.

И подмигивает как-то так нехорошо. Коц мрачно вздыхает, будто на него это повесили.

- Боткинс, увидишь мертвецки пьяного меня - не спасай, пожалуйста. 

- Да пошёл ты. Лысый карла тебе спасатель. Только попробуй угробить ценных пациентов своими драконовскими методами предсмертной психотерапии!

- Недооцениваешь ты меня, Боткинс, - Коц грустно помешивает единственный пузырёк в своей коле. - А я ведь продержался дольше всех на зыбкой почве мертвецких. Даром, что этот любитель нажраться втихую меня ни в грош не ставил.

Косится на Кунца, который беззаботно допивает шампанское прямо из бутылки.

- А теперь ты такой же бродяга, как и я, артист погорелого театра, - ноет дальше. - Героям, знаешь ли, особый подход нужен. Герои вот-вот подвиг совершает. Ни дня без подвига - таков девиз настоящего героя. Правда, Боткинс?

Крыть нечем. С философским спокойствием подгребаю сахарницу и смешиваю пару ложек с бразильским растворимым. Главный с ненавистью отворачивается.

- Только за это я оставил бы тебя здесь лежать. Качать пресс прямо там, куда не долетает гром аплодисментов. Проводи коллегу в палату, к пациентам. Кофе с собой. Антиалкогольная кампания вредит бюджету. Кошмары снятся и от хорошего виски... .

А Коц и не собирается никуда идти. Он слушает.

В общем-то, я бы сделал ещё немного для спасения человечества, но у меня три неиспользованных сеанса психотерапии. Мысленно я назвал Касю Кассиопеей, но писать ей об этом уже не хочется. Интересно, как потом перестать писать Элисон, например?

Я знал. Психотерапия - ловушка похуже игровых автоматов. Мне придётся нанимать серьёзного дядьку с дубиной, чтобы он выбивал у меня из рук телефон. А впрочем, меня самого уже тошнит. Хорошо, что я с ней не подружился. Иметь личного психотерапевта - роскошь похлеще пятничного паба, куда я не хожу.

"Лучше бы пил и курил...". Сто процентов, я не разрешу себя играть.

В тишине палаты методично собираю вещи. Крысы ведь первыми бегут с корабля - что ж, так всегда. Впрочем, на сей раз я не то чтобы преувеличиваю. Есть огромное желание подарить эти три сеанса, к примеру... а кому их подарить? Кто больший друг Элисон - Коц или Кунц?

Ах, да. Достаю из рюкзака совершенно чистую тетрадку, прихваченную из Хоршема зачем-то, и пишу на первой странице большими, красивыми, почти готическими буквами: "Дневник самопожертвования". Первая в списке, конечно, Кася. У меня нет канатов. 

А я ведь её терпеть не могу. И понятия не имею, что нужно делать в медовый месяц, дабы ложка дёгтя не застревала в заднице. 

Элисон, ты мне и подавно не нужна. То, что я больше всего хочу забыть, и сидеть одному в своём кабинете, и делать то, что давно себе положил, а потом вдруг захотеть кофе и не сварить его себе. Я бы просто использовал её, как кухарочку в переднике.

А она? Ей на кой чёрт это нечёсаное чучело в джинсах, у которого белая рубашка постоянно торчит из ремня, мечтающее о сексе с ней, но знающее, что будет потом. И это прекрасная жертва, потому что я не хочу видеть её потный, растрёпанный затылок.

Что ещё? А больше и написать-то нечего, у меня все мысли только о бабе. 

Холодный душ - замечательно. Иду и чуть ли не до истерики себя обливаю битые четверть часа, и потом тщательно записываю в дневнике всего два слова "Холодный душ". Перечёркиваю и пишу "Горячий", опять перечёркиваю и рисую - с жёсткими, жирными чёрточками.

А смысл? Следующей фразой будет "Смысл", и ещё "Тупик", и ещё "Существование". на всякий случай записываю фразу "Смысл - тупик существования". Вдруг пригодится... .

Туда же отправляются и "Заткнись", и "Равнодушный вид" и "Заварной кофе в кофейнике" почему-то. И "Терпение", и "Капельница на физрастворе", и "Ценные мысли". Только в конце тупика всё-таки острый угол. 

"Ты не один такой идиот", - сообщение от Элисон. Я перепил? 

"Я так и понял".

"Вилл, извини, пожалуйста".

"Не за что, я медсестра".

Дурацкая шутка, конечно, - зато теперь есть что записать в дневник самопожертвований. Нет же, она звонит... .

И молчит в трубку. Я хмыкаю.

- Элисон, - говорю строго и очень серьёзно, даже басом. - У тебя не получится меня отвадить, потому что я не хочу сам.

Она молчит. Я начинаю с выражением читать дневник, и она тут же бросает трубку.

Вот суки. Ладно... .

Вздыхаю, засовываю рюкзак обратно в шкаф и расстилаю постель. Неужели блестящая мысль сегодня обойдёт меня стороной? И слава Богу. Хоть немного побуду летописцем чужих трудов. Тоже работа... .

Глава восьмая

Нейродиализ

Однажды мне довелось видеть благотворительное общество, в котором совершенно не было доброты. Не знаю, почему, но я вырос бы там крайне неблагодарной тварью. С трудом представляю, как можно творить добро с вечно опущенной от уныния головой.

Я догадываюсь, что их мучило - зависть. Я бы тоже хотел получать еду просто так, но это кошмарно невкусно.

Сегодня у меня сеанс лечебной физкультуры, а здесь это называется "аэробика". Я и аэробика. Со мной занимается девочка, почти как из "Беверли-хиллз", только плечи чуть пошире. Я умею с ней разговаривать, я знаю эти вымученные фразы, и мне кажется, что она вот-вот рассмеётся.

Нет, не кажется. Она прыскает, извиняется и выпивает всю спортивную бутылочку воды сразу.

Я хочу быть культурным человеком, но не хочу постоянно испытывать этот их страх неадекватности. Она заразен. Он давит, как огромная каменная одежда, почти что гробница. 

- Ты милая, - бормочу, - и очень похожа на Холли Берри.

- Да? - она инстинктивно прикрывает руками грудь, но я и не собирался. Зато приёмы каратэ с боксёрской грушей очень даже круто растягивают сухожилия. Мой тренер хватается ладонями за покрасневшие щёки. Ей остаётся лишь смотреть, как я махаю руками, ногами, делаю подвывороты и перескоки, словно иду вечером через Пардаугаву, и мне плевать, сколько у них силы. Одноклассница научила. Жаль, не знаю, где она теперь... .

- Вилл, - она беспомощно приседает на пуф, почти как Элисон - на мяч для родильницы. А я что? Я бы вручил ей тортик, но не придумываю ничего лучше, кроме как подарить свою панаму для гольфа.

Вот Коц - дисциплинированный ученик. Хвалился мне, что делает все упражнения, и она его хвалила. Вот прямо в самом начале занятий, спросив, мой ли он друг.

Мне здесь скучно, и остаётся лишь перечитывать по одной книги из библиотеки, а потом вдруг оказаться в гостях у патологоанатома, и понеслось... .

- Кровожадные мои коллеги, - слышу из ординаторской голос главного, - вот это уже ценная мысль. Только в конце тупика всё-таки острый угол. Ты не один такой идиот, так что не выпендривайся. Нечего нюхать пациента, когда он труп... .

А в коридоре уже полно народу. Ясно. И даже приёмная проветрена. В голове удивительная лёгкость, а в душе спокойствие, что бы я ни услышал. По протоколу нам положено как можно более молча слушать пациента и делать записи. На всё-про всё даётся пять минут, как в английском парламенте. А потом микрофон выключается, и можно вставать с мешка, полного упругой овечьей шерсти.

Кто слышал, как они, захлёбываясь, тараторят, тот скала опоры. Те, кто медленно и ужасно подбирает слова, - особая категория. Они обычно заканчивают фразой "Я плохой", и я отвечаю "Да". На третьем из них я понимаю, что это означает "Я очень плох", и, блин, зря я это услышал. Теперь меня мучают тем, что "мне уже лучше" или "я упал лучше". Я переспрашиваю "упал?", и он отвечает "да". В конце концов, я понимаю, что это никуда не годится.

В конце концов, делаю повторный опрос тем, кто отправлен на экспресс-анализы, а самые худшие амбулаторные нехотя отправляются по домам. Такое впечатление, будто завтра начнётся война за Фолкленды. 

Едва успеваю задремать после приёма, как больничную тишину разрывают далёкие, пронзительные вопли. Ничего удивительного - неотложная хирургия работает круглосуточно... .

Стоп, какая хирургия, я же в неврологии... .

К тому же, утро, и шесть утра, - и мне уже принесли ежедневную дозу пилюль, и сегодня сеанс у Элисон, она очень спешит. Надеюсь, они положили мне бром. Хочется плакать.

Надо придумать, чем бы заняться до десяти утра, но я хочу спать, и сплю... .

Просыпаюсь, приоткрывая один глаз, будто тропический крокодил - в палате жарко, и мне забыли включить вентилятор, а, может, специально, чтобы не вызвать спазм... я готов их трясти, как Алиса - котёнка Китти. Элисон сидит за столом, в своих умопомрачительных брючках болотно-зелёного цвета, и что-то пишет.

- Вилл, я читала твой дневник.

Равнодушно смотрю в стену из-под одеяла. Мне и вправду плевать. А маникюр на ногах у неё красный. И она хищно шевелит пальцами, потому что жарко.

- Включи кондиционер.

- А он включен, - Элисон берёт из-под стола пульт и меняет температуру. - Ты мычал во сне.

- Ну не ржал же, - мой голос подобен шелесту ветра из чудища, готового меня простудить навсегда. - Надо было поддать мне хворостиной. 

Мне кажется, я близок к примирению с Касей, как никогда. Элисон чему-то улыбается, но это что-то - не я. Медленно, не спеша, показывает мне буквы на доске для проверки зрения, а потом вдруг резко начинает переводить указкой от буквы к букве, и опять меняет темп.

- Дай мне каши, - выдыхаю. Она стоит, накрытая крышкой, у самого окна. Ещё тёплая.... 

Всё то время, что я ем, она сидит возле меня и раскачивается на стуле.

- Мы куда-то идём? - бормочу, прихлёбывая молоко. Она отворачивается к дверям.

"Да ладно", - хотел было сказать, но вместо этого ещё резвей запихиваюсь кашей, под самую завязку. Элисон захлопывает мою тетрадь.

- Ну что ж, не буду тебя мучить, да... .

- А и не надо, - нагибаюсь к полу так, чтобы коснуться его у самых ножек стула, на котором она сидит. - Я весь внимание. Я готов слушать... .

И, честно сказать, не помню, как моя голова, только что выставленная ухом вперёд, оказывается ухом же на подушке, и я только успеваю почувствовать, что меня укрывают простынёй, и я сворачиваюсь в позу эмбриона, подогнув ноги к животу, и что-то жужжит надо мной.... и в палате запах растворимого супа, и какие-то голоса, но я не готов пошевелить даже пальцем.

Однако, неотложная хирургия не снится мне. Кто-то кричит, и вправду.

Кажется, у меня есть ноги, и надо бы ими воспользоваться. Не спеша, обуваюсь и выхожу в коридор. 

Глава девятая

Горечь растворимого супа

Главный, подперев щёку рукой, сидит за стойкой дежурной медсестры. Рядом Элисон что-то пишет, не поднимая головы. А я хочу, чтобы она подняла её и посмотрела на меня, очень, очень пристально. Я заснул на сеансе.

- Ты посочувствовать? - у главного землистый цвет лица, но виски здесь ни при чём. Я знаю, он намерен закрутить с ней. А мне остаётся ходить, как школьнику, одно стекло на очках у которого заклеено пластырем.

- Побродить, - бурчу. - Найдите человека, способного спать под такие вопли. Я отдам ему лавры героя, засохшие в пыльном углу. 

И смотрю на Элисон, которая вот-вот выдаст мне талончик на следующий сеанс - наверное... .

Главный наклоняется к ней и что-то ищет у неё под ногами.

- А, вот, - бормочет уж как-то гнусаво, будто совсем состарился. И держит в руках баклагу.

- Отнеси ему воды. Мне лень.

Да сколько угодно. Я очень носибелен, особенно когда надо и санитарам помочь, и мусор из медсестринской... . В мечтах она играет со мной мячиком. Хорошая киса...

Ох, какой я злой сегодня, неимоверно. Всего-то и делов, что панариций - а вопит, как будто ему разорвали кишки. Она, в общем-то, была неплохой женщиной. Что получилось - не моя вина. Получил то, что дали.

Дурак. Панариций - это очень, очень, кошмарно больно. Я не хочу об этом знать. Зачем они вообще собрались его удалять здесь? Очередной эксперимент по прекращению нервных тиков?

Если бы я знал, как вернуть Касю... . Из раза в раз, в этой точке моего "Я" перестаю чувствовать себя героем. Бывают же случаи чудесного избавления от эмоциональных зависимостей, и совсем не те, о которых мог подумать. Может, причина где-то в глубине меня самого. Что-то, чего не можешь осознать до определённого момента. Верь, Боткинс.

А вот так жалеть - унизительно даже. Именно потому я беру в руки швабру и мою весь коридор, от дверей и до самого тупика. Он аж сверкает, и на нём ни следа луж, будто его только что натёрли мастикой. 

- Увидимся в следующем подвиге, - хлопает меня по плечу главный. Элисон сидит у дверей хирургической палаты, в полумраке, что-то просматривая на телефоне. Лайки, наверное.

Как я не допёр... . Это же бывший. Тот самый, который будто бы внезапно умер. Сбыть её мечту, что ли? Придётся стать на полчаса перевязочной медсестрой. 

- Вилл, - она аж морщится, - ты мог бы здесь не крутиться?

- Не нарывайся. На жмурика примчал. Принесу всё, что скажешь, быстрее ветра. У нас нет опытных хирургов, Сашенька.

И приседаю перед ней на корточки, складывая руки на коленях. Она смотрит на меня очень, очень гневно.

- А и не нужен опытный. Почистить гной и удалить ноготь - задача максимум. И обезболивающее ввели. Специально приглашённые звёзды надолго не задерживаются. И никогда не опаздывают. 

- Ладно, я перегнул, - вручаю ей швабру. - Два сеанса, и, если я не помирюсь с женой, тебе жесть. Мы будем самыми настоящими друзьями, Александра моя. Рядом с больницей спортплощадка, здесь лечат не от балды. А потом опять начинается инерционное движение до следующей крайней точки. Я не зря читал, что надо. Боткинс?

Она смеётся, и я впервые вижу, какие у неё мелкие и ровные зубы,

- Тебе лучше знать. С верховой ездой тоже на "ты"?

Она знает, куда бить. И я вручаю ей раскраски, которые оставил на стуле кто-то из пациентов.

- У меня иногда случается раздвоение мыслей, но это жертва. 

Она очень, очень явно показывает мне всем телом и даже лицом, что я должен уйти. Да ладно. Я бы и поспал тут. В кабинете, и правда, борьба практиканта с завсегдатаем. 

Элисон даже не против, чтоб я рядом тут сидел и ждал некоего исхода, и принял-таки в свои руки это чучело в перекошенной робе, - печник, одним словом, и есть ещё следы кетчупа на коленях. Впрочем, я вижу, это кто-то из его братьев, или у меня глюки. Я совсем не знаю этого чувака. 

- На кого из троих лошадей приходится наибольшая тягловая сила, Боткинс?

Останавливается, хлопает себя по коленям, оглушительно хохоча на весь коридор.

- Оно дошло, только что! Обезболивающее это ваше... радость-то какая, Господи! Боткинс, я тебя когда-нибудь запеку с начинкой. Поздно, зацепил. Теперь до ночи просижу за чертежами. Ну, видишь, палец занозил, да неглубоко, но у меня там нерв. На указательном. Боткинс, я к жене хочу вернуться. Мне бы хоть с какой, надоело валяться под заборами. 

Элисон всё это время сидит, упёршись в калькулятор, и что-то яростно подсчитывает.

- Вот всегда ты так, - тихо, но уничижающе шипит над её головой. - Ну, пробуй, вдруг повезёт. 

Только сейчас он замечает баклагу воды, которую и я впопыхах забыл под стулом.

- Крепатура, - произносит, наконец, выхлебав почти треть, - поболит, и перестанет. Угробить сердечко с разгона - дело тоже плёвое. Пошли, пройдёмся. Расскажу интересную штуку.

Оказывается, ни черта он не умер, а всего лишь сказал это Элисон - и вообще, кто это придумал, если каждая собака знает, что он даже не алкаш. Так, взгрустнулось. А жену его все знают. Нет, не ту. 

- Может, и хорошо, что ты от меня ушёл. Я сам от себя ушёл, и страшно горжусь этим. В практическом смысле, с физикой я сплю, как с любовницей. В какой точке маятник набирает самую большую скорость? 

Замирает с поднятой ногой посреди коридора, опасливо глядя себе под левый ботинок.

- Итак, маятник обретает наибольшую скорость в серединной точке заданной амплитуды движения, и дальше движется по инерции до крайней точки амплитуды. Боткинс, как мужик мужика, я тебя понимаю. На сто процентов. Однако, есть такая штука - реальность. И вот она тебе, в моём, так сказать, представлении. Антонио Тестимонио, так звали меня на всех презентациях трюфелей с кайеннским перчиком. Так вот, бишь, о чём я? Тот звездун, - Чич, да! - который ушёл отсюда ещё до рассвета, пользуется не абы каким расположением Касиного папы. Сечёшь? 

Ещё бы. Без него семейная почта Щигловски прекращает своё существование.

- Сначала твоё письмо читает он, потом папа Каси. Затем оба решают, разнервирует ли оно драгоценную дочь семейства и заставит ли сломя голову бежать за пройдохой Виллом Боткинсом. Может, и хорошо не быть таким баловнем судьбы, как я.

Победно оглядывается на то место, где ещё недавно сидела Элисон, и чешет в затылке. 

- Ты знаешь, неплохо. Очень неплохо встретить женщину, не испорченную мужским враньём. 

Присаживается посреди коридора и прячет голову в колени, перемазанные кетчупом.

- Я ж тебя из медицинских пелёнок, можно сказать, вынул... . А ты по самому больному месту. Вот чего вы, северные, так не терпите вранья? Оно что, жить мешает?

- Мешает, - нависаю над ним. - Видеть мешает. Там, где обман зрения опасен для жизни.

- Вот оно что..., - поднимает голову, глядя на меня снизу вверх и как-то сбоку. - А я думал, отчего... . Терпение лопнуло, Боткинс, я теперь всю ночь проплачу! Как первый раз, у неё на груди - всю ночь! А толку? Лучше вспомни про пустыню. Фата-моргана помогает или мешает? 

- Мне - мешает. Сбивает с нормального ритма движения.

- Ахахах. Ну давай.

Он разлегается на полу, складывая руки на груди. В дальней части коридора уже собираются пациенты.

- Видишь? - кивает. - Кто я для них? 

- А звук?

Он молча поднимает руки, но так, чтобы я на них не наступил - хватает за щиколотки.

- Мне - мешает, - повторяю, наклоняясь над ним. - Сбивает с нормального ритма движения и расчёта сил в отсутствие ложной картинки. А ты готов бежать вдвое быстрее, чтобы свалиться без сил на песок под первым же барханом?

В общем, я за то, чтобы мой бывший шеф из Аргентины танцевал здесь танго с его же бывшей женой. Антонио хорош в любви. У него нет врагов, а, если есть, - это друзья, уставшие от предпочитания врагов. Он мастер налаживать отношения с какой угодно враждебной стороной, и готов ради этого сожрать весь дружелюбный коллектив. 

Его и сейчас много, а меня - всего песчинка. 

- Вернусь к жене, которую у меня отжали, - выговаривает задумчиво, перекинув ногу за ногу и при этом продолжая лежать на полу с руками за головой. Кто бы его не знал, подумал бы об Элисон.

- Самое простое и надёжное решение, - продолжает витийствовать неторопливо. - А сердце как-то успокоится. Поплачу по ночам, покурю на веранде. Так лучше для всех. Правда, Желудок?

- Неа. Мне тоже надо возвращаться. Туда, где всегда ждут. А спасибо?

- Спасибо. Не благодари.

Он, и правда, лучший психотерапевт, какого я знал за всю жизнь. Я бы плакал, если б мог. А так мне хочется лечь бочком на кресло и ржать без остановки.

Так я и засыпаю. Окна уже тёмные, в коридоре включили неяркие люминесцентные лампы, и стены с ними кажутся не белыми, а чуть голубоватыми или зеленоватыми. Мне снится море и ноги Элисон. Я впервые вижу их без брюк и разглядываю каждую венку, и песок, облепивший стопы с раскрасневшимися от жары пальцами, но мне лень вставать с этого умопомрачительно горячего песка... .

Моё сердце сейчас заняло всю грудь, от одного бока до другого - и там, где Кася, мирно и тихо, а, где Элисон - тихо, но страшно и больно. Хотя, на самом деле, страшно там, где Кася, и она сама представляется мне огромным чугунным кубом, который я должен поднять на руках или отойти. У меня совершенно теряется ценность того, что было, и того, что будет, тоже.

Я-таки начну дружить с Элисон, ибо мне нужен психотерапевт-кондуктор. Вот такая бабища с губами, глазами да капотом штурмовика, чтоб отдавила мне ногу, ещё и выматерила за это.

Ближе к ночи я вынимаю рюкзак из шкафа, с заранее приготовленной запиской главному, и тихо вылезаю из окна, оставив записку на подоконнике. Долгие проводы - лишние слёзы на дне.

Сашуньке я напишу из Хоршема. Ну, или из Сэффрон-Уолдена, где её там прячут от нас, маньяков. Только сначала мне нужно нанять новую квартиру, а с кузеном мы уже списались - он тоже недавно вылез из душеспасалки. Так, говорит, лёг поваляться, дома работы много.